Шрифт:
I
Над Атлантическим океаном давно опустилась ночь.
По обыкновению, она явилась внезапно, почти без сумерек, эта чудная тропическая ночь, дышавшая нежной прохладой, полная чарующей прелести и какой-то волшебной таинственности.
В такие ночи дышится полной грудью. Какой-то безотчетный восторг невольно охватывает душу и является приподнятость настроения, пока не притупятся нервы и не станет клонить ко сну.
Словно сам охваченный дремой, старик-океан будто притих.
Ласковый к морякам в этих широтах
С благодатным пассатным ветром, мягким и нежным, почти бесшумно несется клипер, слегка покачиваясь, под всеми парусами, узлов по семи в час, оставляя за кормой след в виде широкой и блестящей фосфорической ленты. Бриллиантовые брызги воды рассыпаются у его носа.
А с выси темного и далекого, словно бы бархатного купола, с важной томностью глядит полная луна (светит во «всю рожу», как говорят моряки), обливая серебристым блеском полоску океана, и ласково мигают бесчисленные звезды.
Порой какая-нибудь «непокорная» или «виноватая», как называют матросы падающие звезды, сорвется и скатится ярким снопиком в океан, и снова небо горит величаво-спокойное.
На «Ласточке» царит тишина.
Все, кроме вахтенных, крепко спят.
Вахтенный офицер, весь в белом, с расстегнутым воротом сорочки, ходит себе взад и вперед по мостику, остерегаясь прислониться к поручням, чтоб не задремать. Он посматривает на горизонт, взглядывает на компас, на паруса и время от времени, сдерживая голос, чтоб не разбудить спящих на палубе матросов (внизу спать душно), вскрикивает:
— На баке! Вперед смотреть!
— Есть! Смотрим! — раздается обычный ответ.
И опять тихо. Только раздается храп.
Вахтенное отделение матросов стоит на своих местах. Многие, притулившись у мачт, дремлют. Некоторые «лясничают» или кто-нибудь рассказывает сказку.
Но говорят все тихо, почти шепотом, словно бы боясь нарушить очарование этой волшебной ночи.
II
Колокол на баке пробил четыре раза, то есть четыре склянки (два часа).
Часовые, сидевшие на носу и смотревшие вперед, повернули головы в ожидании смены и возможности покурить.
— Эй, кому? Выходи, смена! — лениво проговорил сонный боцман.
И, чтоб разогнать сон, подошел к кадке с водой, стоявшей впереди фок-мачты и, набив свою куцую трубчонку махоркой, закурил фитилем, тлевшим в медной коробке.
Из небольшой кучки баковых, дремавших у переднего орудия, выделились два матроса. Один — крупный, полнотелый блондин с рыжими баками; другой — маленький и худощавый с небольшими усами. Оба были молодые. Блондин, впрочем, постарше.
Они подошли к часовым и маленький матросик, потягиваясь и зевая, проговорил:
— Что, братцы, много насмотрели?
— Будет с нас. Смотри теперь вы, а мы покурим. Страсть хочется! — весело отвечал
Они вылезли из своих гнезд на носу, у самого бушприта, и на их местах сели рядом новые часовые, обязанные немедленно крикнуть, если увидят огонек судна или силуэт его, когда «купец», как часто случается, не несет по беспечности отличительных огней.
Несколько минут оба матроса сидели в глубочайшем молчании.
Крупный блондин напряженно и, казалось, тоскливо и задумчиво глядел на серебристый, тихо рокочущий океан, теряющийся в темной дали горизонта, над которым горели звезды точно внизу, у самого океана.
Маленький матросик сперва лениво посматривал то вправо, то влево, но скоро стал поклевывать носом. Ветерок, обдувавший его, так и навевал дрему. На носу покачивало точно в люльке.
Сосед толкнул маленького матросика в бок.
Тот встрепенулся и спросил:
— Видно что, Макаров?
— Ничего не видно, а как бы тебе, Дудкин, боцман не начистил зубов… Он лукавый… Подкрадется и не услышишь…
— А и беда как ко сну клонит! — промолвил, потягиваясь, Дудкин. — Главная причина — ветерком опахивает…
И, взглянув вокруг, прибавил:
— Экая ведь теплынь стоит в энтих самых, значит, тропиках! Небойсь, в Кронштадте теперь, как есть, закрутила зима, а здесь — благодать! И плывем себе, точно у батюшки Христа за пазухой… Ни тебе рифы брать, ни тебе никакой опаски. Хо-ро-шо! — протянул Дудкин.
По сдержанно задумчивому лицу Макарова казалось, что он далеко не разделял восторга товарища насчет благодати плавания даже и в тропиках, и Кронштадт был ему несравненно милее.
Однако, он почему-то не выразил своего мнения и, подавив вздох, промолвил:
— Положим, здесь матросу вольготно, но только таких местов у господа совсем немного.
— То-то, матросы, кои в «дальнюю» раньше ходили, сказывали, что вовсе мало таких местов.
— Мало и есть… Здесь-то окиян, гляди, какой, шельма, ласковый… Словно заманивает…
В эту минуту недалеко, под носом клипера, раздался плеск. На лунном свете из воды показалось какое-то громадное черное пятно и вслед затем с шумом вылетел фонтан воды.
— Кит!
— Он и есть!.. Играет, шельма!..
— И сколько, подумаешь, в этом окияне всякой твари… Вчерась акулу видели… Попадись-ка к ей! — заметил Дудкин и, несколько разгулявшийся, не чувствовавший дремы, стал смотреть на то место, где показался кит.
— Ушел видно! — проговорил, наконец, он.
— Небойсь, он ходко плавает. Да, братец ты мой, таких местов немного, — снова начал Макаров, словно бы чувствовавший неодолимую потребность разочаровать увлекающегося Дудкина, с которым он обыкновенно стоял на часах и был в приятельских отношениях, хотя до сих пор и не особенно откровенничал с ним. — Вот минуем, значит, эти места, опять матросу нудно станет, вроде бытто каторги… Известно, флотская служба… Всего впереди повидаем: и штурмов, и этих самых индийских «вураганов». Егорыч сказывал, что страшней их ничего на море нет…