Ночью
Шрифт:
— Так из-за чего же ты просился?…
Макаров не сразу отвечал, видимо стесняясь доверить свою тайну товарищу.
Расположила ли его к откровенности эта чудная теплая ночь с мигающими звездами, и он чувствовал потребность высказаться, или Дудкин вселял доверие к себе, но только Макаров, после минуты-другой нерешительного молчания, наконец, проговорил с некоторой торжественностью:
— Только смотри, Егорка, никому не болтай. Чтобы, значит, в секрете…
— Не сумлевайся, Вась… Слава богу, приятели…
— Нет, ты побожись!
— Вот-те крест!
И Егорка Дудкин с самым
III
Тогда Макаров, не спуская глаз с океана, тихим и словно бы виноватым голосом застенчиво промолвил:
— Причина вся, братец ты мой, вышла из-за бабы…
— Из-за ба-бы? — разочарованно протянул Дудкин.
«И впрямь дурак!» — подумал он, взглядывая не без некоторого снисходительного презрения на человека, который из-за бабы мог сделать такую большую глупость.
— Из-за жены, значит…
— Так ты женатый? А я этого не знал… Опостылела, что ли, жена? Так ты бы ее в деревню, а то из-за бабы да в дальнюю… Чудно что-то? — недоумевал Дудкин.
— И вовсе не опостылела… Что ты? — почти испуганно проговорил Макаров. — Я ее очень даже почитаю и жили мы, как следует, согласно… Ни за что не ушел бы я от жены… Баба хорошая, рассудливая и из себя чистая, красивая и ядреная… одним словом форменная баба… Карактерная только маленько… командовать любит, а то никакой нет за ей недоимки, — описывал Макаров свою жену, видимо сдерживая себя и словно стыдясь перед товарищем признаться в своей безграничной любви к ней. И тем не менее голос матроса звучал необыкновенной нежностью, выдавая его чувство. — Ну хорошо, братец ты мой. Нонешним летом, как узнала она, что «Ласточка» идет взаграницу, пристала ко мне: просись да просись в дальнюю. Жалко, говорит, тебя будет, да за то вся жизнь наша обернется. Денег, говорит, прикопишь, вернешься с деньгам, лучше будем жить… в оборот по торговле деньги пустим — она, брат, у меня баба оборотистая! — вставил восторженно Макаров, — а то, говорит, теперь мы тыкаемся, мыкаемся… Силушки, говорит, моей нет… Пожалей свою женку… И то сказать… жалко ее было…
— Ишь тоже… А ты бы ее по загривку! — перебил возмущенный Егорка.
— Что ты? У меня и духу бы не хватило… Ни бабу, ни дитю нельзя забижать… На их руку подымать не годится… Грех!
— Жену бить грех, ежели она, примерно сказать, дерздничает? — удивился Егорка.
— То-то жалко, говорю… Пусть лучше куражится, бог с ей… Да она, братец, и не из таких, что сустерпит… Сама, ежели что, огрызнется…
— Видно, такого дурака, как ты, она и сама учивала, а? — насмешливо спросил Егорка.
— А хоша бы сгоряча и вдарила, разве я за это должен над ей тиранствовать?.. Если у тебя совесть есть — ты бабу прости, на то она и баба! — горячо проговорил Макаров, не решаясь, однако, прямо сознаться, что любимая им женщина, случалось, костыляла его по шее.
— Однако баба ты сам, как я посмотрю!.. Виданое ли дело, чтобы матрос и таких понятиев!.. Облестила она тебя, значит, вовсе… Я никогда бы не позволил… И, главное, ты вот ушел, а она… гулять станет… Известно, матроска без мужа… Видали мы их в Кронштадте-то! — хлыщевато проговорил Дудкин.
Макаров
— Что, небойсь, и за это похвалишь, как вернешься? — безжалостно допрашивал Егорка.
Голос Макарова дрогнул, обнаруживая сильное душевное волнение, когда он, наконец, ответил:
— Не все, брат, такие… Хвалить за что же? Хвалить не за что, но ни бить, ни ругать не стану. Это я верно тебе говорю.
— А я свою жену избил бы до смерти и под коленки… К черту, мол, подлая. Сгинь, ежели закона не соблюдаешь.
— Это ты здря мелешь, Егорка! — строго остановил его Макаров.
— Чего здря? Известно, как надо учить баб.
— Да ведь и она — живой человек… Баба молодая, жить ей тоже хочется… За что же я с ей взыскивать стану… Рассуди… Чем она виновата, что муж в море ушел.
Макаров проговорил это с такой подкупающей, убежденной искренностью и с такой простотой, что Дудкин опешил, пораженный словами Макарова, и в первое мгновение не знал, что возразить.
— Однако… и чудной ты, как я посмотрю… Глупый, как есть, глупый ты матрос… Бабы послушался, ушел добровольно, а теперь по ней же скучишь…
— То-то и есть… Так иной раз тошно, что страсть… И обидно, что послушался… Теперь ничего не поделаешь…
— Она, что ж, на месте где живет?
— Нет. Ларек держит на рынке. Торгует по мелочи, так с кваса на хлеб перебивается… А мальчонка наш при фатерной хозяйке, пока жена на рынке… Да ты верно видал ее когда… Такая высокая, здоровая матроска, румяная и горластая… Всех на рынке перекричит… Страсть бойка на язык.
— Звать-то ее как?
— Авдотьей… Торговки ее всё больше «пучеглазой Дунькой» зовут… А еще «булкой», потому как она из себя полная да белая.
— Торговка Дунька твоя жена? — воскликнул Дудкин, и в его голосе прозвучала невольная нотка насмешливого изумления.
— А что? Ты разве знаешь Дуньку? — тревожно почему-то спросил Макаров и, быстро повернув голову, весь насторожился в ожидании ответа.
Еще бы не знать «пучеглазой Дуньки!» Кто из молодых матросов не знал этой разбитной, энергичного вида молодой торговки с большими, несколько выкаченными вперед серыми глазами, с широкими бедрами и круглым мясистым лицом, черты которого хотя и не соответствовали восторженному описанию мужа, но тем не менее обращали на себя внимание не особенно разборчивых матросов. Она была полнотелая, румяная и веселая, ругалась не хуже боцмана и дарила кокетливыми, многообещающими улыбками матросов, зазывая к своему ларьку. И еще летом, перед самым уходом «Ласточки», Егорка был одним из многих счастливцев, которым Дунька давала милостивое разрешение угостить ее стаканчиком водки.
— Так… видел раз на рынке! — отвечал с напускной небрежностью Егорка, стараясь скрыть охватившее его смущение.
И оба вдруг примолкли.
IV
В эту минуту в полумраке ночи, потемневшей от спрятавшейся за тучку луны, под носом, казалось, совсем близко, неожиданно появился громадный силуэт судна, идущего под всеми парусами наперерез клиперу.
— Судно под носом! — тревожно и громко крикнули они почти в одно время, испуганные и изумленные.