Ноги
Шрифт:
— Ну, понимаете, у него пытливый ум. Пожалуй, чересчур пытливый. Он видит, что спорт и большие деньги действительно слились воедино. Подлинные достижения футбольного игрока тотчас же окружаются несметным количеством рекламных мифов. Шувалов понимает: на его ногах, на его имени зарабатываются огромные деньги. Сам он является уже не просто игроком, а предметом манипуляций, и вокруг него создаются откровенно фальшивые ценности. По правде сказать, в игру и в самом деле пришло очень много лжи. Шувалов видит, что его партнеры зачастую забывают об игре и сосредотачиваются как раз на этих самых рекламных манипуляциях. В принципе, естественный процесс. Но вот тут и происходит та самая аберрация. Ситуация в современном футболе представляется ему абсурдной, дикой, совершенно идиотической, и он со своим богатым воображением пытается найти ей приемлемое объяснение. И нужно признать, его рассуждения о мировом заговоре имеют определенную логику. Я сам — уж на что осторожный я человек — на секунду, всего лишь на секунду готов поверить, что созданный его воображением заговор существует в реальности. Понимаете, больным… эхм… пациентам такого рода свойственно искать какую-то очень простую, железную схему, в которую они втискивают все многообразные явления действительности. Ему нужна комбинация. Он вообще мыслит комбинациями, конечная цель которых — поразить ворота. Здесь он тоже хочет свести довольно сложную действительность к предельно простой комбинации. Так и появляется представление о
— И какой же вы видите выход?
— А я не вижу выхода. Я вижу вход. Вход в нормальную человеческую жизнь. Я вижу вот ее, — кивнул профессор на Полину. — Пусть просто живет и любит свою жену.
— Он способен возвратиться в большой футбол?
— Вы спрашиваете меня как друг пациента или как управляющий клубом?
— Как тот и другой! Я же знаю этого человека достаточно хорошо. Он создан для того, чтобы играть. Ни для чего другого больше. И у него еще, как минимум, пять лет карьеры. Той радости, которую ничем не заменить. Даже Полиной. Лишенный игры, уверенный в том, что она превратилась в подделку, он будет задыхаться. Игра — его воздух, понимаете? Разве нельзя убедить его в том, что он ошибается?
— В сущности, есть два пути. Первый: я могу искусственно избавить его от всякого интереса к игре. Нет, вы не подумайте, он останется полноценным человеком, мужчиной, отцом и будет преспокойно наслаждаться жизнью. Но к подобному методу я прибегаю крайне неохотно. Потому что это насилие, и я прекрасно сознаю, что забираю у человека его «я». Жизнерадостных посредственностей в мире много, и им ничего не нужно, кроме маленьких радостей обладания различными благами цивилизации. Может быть, было бы даже неплохо, если бы все человечество состояло из них. Но, вы знаете, я держусь несколько устаревших представлений, и моя работа все же направлена на то, чтобы сохранить в человеке личность, пусть даже страдающую.
— А второй путь?
— А по второму пути мы идем с ним сейчас. Для начала он должен поговорить с человеком, которому безусловно доверяет.
— И кто же этот человек?
— Хотите знать? Извольте. Как я понимаю, ваш клуб тоже кое-чем ему обязан.
Следуя за Эйшлером, они вышли из гостиной и вновь оказались в тенистом саду, в котором росли рододендроны, желтофиоли и олеандры. Неестественно сочная зелень производила на Полину впечатление скорее удручающее и тягостное — это растительное буйство было предназначено именно для больных, нуждавшихся в изоляции от остального, большого мира. И Полина подумала о том, что от всего вокруг здесь веет каким-то натужным, насильственным успокоением. Сердце у нее болезненно сжалось, ей сделалось страшно. «Неужели это навсегда?» — спросила она себя. В саду были фонтаны и статуи гипсовых ангелов, кокетливо прижимавших белоснежные пальчики к губам; здесь были плетеные скамьи и кресла, и на одной из таких скамей довольно близко друг к другу сидели ее Семен, изрядно осунувшийся, похудевший, с потухшими, унылыми глазами («Как у брошенной собаки», — сказала она себе), и гость, в измятом светлосером костюме, лицо которого показалось ей смутно знакомым (да-да-да, возможно, где-то на секунду, в телевизоре, мельком…). Это был невысокий, уже пожилой человек, не то чтобы располневший, а как-то скорее потяжелевший с возрастом — так тяжелеют бывшие спортсмены, сохранив некоторую упругость и подтянутость. В профиль он напоминал большую хищную птицу — у него был крупный орлиный нос. В выпуклых серо-стальных глазах сквозила та самая печаль, которая проистекает из «многого знания», и казалось, что, единожды взглянув на тебя, этот человек успевал составить о тебе окончательное представление, которое ни пересмотру, ни обжалованию уже не подлежало.
— Круифф, — сказал Лапорта.
— Я полагаю, он, — отвечал Эйшлер.
Да, это был тот самый человек, который навсегда закрепил за собой прозвище Летучий Голландец и который был повсеместно признаваем как наиболее элегантный и оригинально мыслящий футбольный игрок двадцатого столетия. Для Шувалова же он оставался прежде всего творцом самой фантастической в мире команды — той, которая еще в детстве показала ему образец игры.
— Ну и дела, — проговорил Круифф, — я не думал, что это произойдет так скоро.
— Что произойдет? — спросил Шувалов, чрезвычайно внимательно и уважительно слушавший его.
— Что ты так скоро устанешь и начнешь испытывать раздражение от игры. В том виде, в котором она сейчас существует.
— Значит, вы меня понимаете? Все думают, я спятил!
— Нет, я не считаю, что ты псих. Ты просто совершил ошибку, парень.
— Значит, все в игре благополучно? И те, кто сейчас наверху, блистают только в силу своего природного таланта? И они по-прежнему свободны, по-прежнему хозяева сами себе? Они имеют право оставаться в игре? Имеют право только потому, что людям нужно это зрелище? Неужели толпе совершенно безразлично, за какой игрой наблюдать, безразлично, честная она или нечестная? Неужели ей наплевать на усилия обеих сторон, лишь бы по-прежнему «делали красиво»?
— Нет, в игре не все благополучно. В этом, парень, ты прав. У тебя хорошее чутье, Семен, поэтому ты и смог все это увидеть. Я, честно говоря, полагал, что таких людей в игре уже не осталось. Хорошо, что я ошибался. Но в своих предположениях ты дошел до того, что будто бы какие-то люди сели за стол и заключили некий тайный договор. Так вот, никакого договора нет. Никто не составлял списки неприкасаемых. Все гораздо проще, но при этом не менее безобразно. Именно безобразно, потому что я предпочитаю говорить о разрушении классической формы, той единственной формы, в которой и может существовать футбольная красота. Никакого договора нет, это просто состояние умов. Послушай меня. Когда я начинал играть, футбол был священнодействием, и хотя это зрелище выглядело мирским, для меня оно было равносильно церковной мессе. Мы все тогда были щенками, но у нас был опытный вожак. И мы видели всю грубость, всю косность, всю схематичную прямолинейность этой игры — в том виде, в каком ее придумали англичане. Но мы также видели в ней тайную, едва уловимую красоту, которую нужно было проявить. Мы видели и бразильских волшебников, вытворявших с мячом удивительные вещи, но это было только их личное мастерство — органичное следствие той телесной свободы, которой Бог наградил эту нацию. Мы же ставили целью — открыть красоту игры коллективной, командной. Так появился «тотальный футбол». Красоту взаимной связанности каждого с каждым. Подчиненность каждого единственной задаче. Абсолютный контроль над мячом, одновременное участие всех десяти полевых игроков в атаке и одновременное их участие в защите своих ворот. Один живой организм, но каждый из нас был в нем неповторим и каждый делал то, на что не был способен другой. Мы понимали друг друга без слов и создавали футбольную гармонию. Мысли всех остальных игроков становились твоими собственными мыслями. В этом заключалась наша миссия. И она помогла бы покончить с разобщенностью, в которой мы живем. Ведь мы были частью чего-то главного, целою. Но потом все изменилось! Кое-кто увидел, что наша игра привлекает на стадионы огромное количество людей и в этих людях живут эмоции, амбиции, стремление считать свою команду сильнее других. Они решили, что это в футболе основное. О том, что игра есть прежде всего гармония, было забыто. Люди оторвали результат от непосредственного футбольного действа. Они поставили во главу угла собственно факт победы, голые цифры. Начался бесконечный процесс производства все новых и новых побед, достигаемых любой ценой. Процесс производства
— Я не могу вам поверить, — угрюмо сказал Семен.
— Послушай. Если ты окончательно разуверился в игре, пошли ее к черту.
— Послать ее к черту? Вы так спокойно это говорите? Неужели никакого другого выхода нет?
— Для меня его не было, парень. Твое желание что-либо изменить окажется для тебя гибельным. Ты знаешь, после той игры с «Миланом», когда я увидел пресыщенность своих игроков, у меня случился первый инфаркт. И тогда я крепко испугался. Я сказал себе, что дальнейшее пребывание в отравленном пространстве игры для меня губительно. А у меня жена, сын, теперь вот появились внуки. И я захотел просто жить. Возможно, это мудрость червя, но я сделал свой выбор… Наблюдаю за игрой со стороны. Со все меньшим интересом, правда. Но знаешь, когда я впервые увидел тебя в том матче с французами, я заметно оживился. Эти монстры спасовали перед щенком, которым ты был тогда. Я увидел в тебе не технику, не твое искусство, нет. Я увидел в тебе большое сердце. А большое сердце — это большая редкость. Если хочешь знать, то я принял участие в твоей судьбе. Лапорта не глуп, и он ко мне прислушался, когда я сказал, что «Барсе» нужен именно ты. И я в тебе не ошибся.
— Так, значит, никакого выхода? — повторил Шувалов.
— Есть одна маленькая лазейка. Самый верхний уровень футбола еще не окончательно отравлен. Я имею в виду борьбу, которую ведут между собой два десятка топ-клубов. И когда они сшибаются на поле Лиги чемпионов, просто искры летят. Неподдельные. И хотя во главе угла стоит голый результат, который может достигаться грязными методами, иногда в игроках просыпается память о том, что в прошлом они были жрецами высокого искусства. Ты бы мог разбудить эту память. Но за это, парень, придется дорого заплатить. Я все сказал. И что бы ты ни решил, запомни, ты уже доставил старику ни с чем не сравнимое удовольствие.
Финал
Барселона
Декабрь 2009
Рокотал, ревел, распевал и раскачивался «Ноу Камп» — величайший футбольный амфитеатр Старого Света, пять уходящих ввысь ярусов, гигантское живое гранатово-синее полотно. Девяносто тысяч зрителей были слиты в единое целое, дышавшее такой раболепной покорностью, такой нерассуждающей любовью к своим кумирам, о которой не могли даже и мечтать поколения диктаторов. «Шувалов, Шувалов, Шувалов!» — скандировали трибуны, а потом, задохнувшись, захлебнувшись восторгом, переведя дыхание, начинали снова.