Ноль-Ноль
Шрифт:
Он посидел неподвижно, потом присосался к кружке. Никеша подумал и последовал его примеру.
— А вот родители его, — обратился Марат к опустошенной посуде, — до сих пор меня ненавидят. Считают, что я все знал заранее (прослышали тоже, что я Кокса в свое время отговаривал) — все знал и ничего не сделал! А?.. — Бешено поглядел на Никешу, потом взгляд его потускнел и словно перевернулся внутрь черепа. — Ну хорошо, им просто виновные нужны… Но разве, блин, они не правы? Ведь знал же, действительно знал!.. И не сделал… Ни хера не сделал… — цапнул кружку, заглянул, отставил разочарованно.
— Слушай… — осторожно сказал Никеша. — А откуда ты знал?
— Знал, — отрезал Марат. — Знал…
— Не понимаю…
— А я — понимаю?! — взорвался. — Если б я мог им хоть что-то объяснить! Конечно, они не верят! Как в такое поверишь?.. — Он вдруг осекся. — Хотя самая-то суть в том, что не это — главная причина!.. — резко подался к Никеше, глядя проникновенно, тряся сложенной щепотью. — Не то, что не верят мне — не верят, что я могу это знать. Нет. А в том, что не хотят верить. Взять того же Кокса… Ну да, он считал, что это бред, что можно вот так вот ниоткуда знать. Еще бы не бред!.. Но ведь если б он думал головой, блин, тогда, головным мозгом, а не половым членом — не так уж трудно было заметить, что Оленька его клизма та еще. Жадная, наглая, самовлюбленная… Тут ведь и без меня не так уж сложно допереть было: с такой тварью лучше не связываться… Но е-мое — ему ж именно такая и нужна была!..
— Но ты говоришь, что знал это точно? Ну, что нельзя связываться?
— Да. Я — знал. Точно.
В наступившем молчании Никеша автоматическим движением свинтил пробку. Хорошо — пузырь литровый…
— Ясновидящий?.. — пробормотал машинально. Глядя на собственноручно наполненные кружки, констатировал про себя, что они с Маратом уже идут вровень. Мир вокруг быстро терял устойчивость и определенность.
— А что — не веришь во всякое такое?.. — помахал Марат ладонью.
— Какое? — подозрительно спросил Никеша, опять вдруг чуя подвох.
— Сверхъес… тественное… — с запинкой выговорил Марат — но что-то было, было в покрасневших его дурных зенках.
— А ты?
Марат молча смотрел на него, помаргивая, потом поднял кружку, приложился, поперхнулся. Никеша с мрачной решимостью взял свою.
…В общем, он в итоге все рассказал. Выдал. Заплетающимся языком, перескакивая с пятого на десятое, путаясь. Да и сам Никеша уже был таков, что не все услышанное доходило до его сознания и не все дошедшее оставалось в памяти… Короче, потом он мог лишь догадываться, где там было искреннее, пусть даже сугубо шизовое, а где — пьяный Маратов бред и его собственные домыслы.
Черт его знает, когда Марат начал отдавать себе отчет в собственных способностях. Но он помнит возникавшее иногда еще в детстве ощущение ОЖИДАННОСТИ разных неприятностей. Это всегда были неприятности и всегда чужие, хотя и самого разного свойства. Как правило, это касалось родителей, сестры или близких друганов. Когда сестру клали в больницу с желтухой, или дворового кореша ставили на учет в ментовке, или у матери начинались серьезные проблемы на работе, Марат ловил себя иногда на некоем дежавю. Чувство было смутное, ничего подобного изначальному знанию, что, где и как должно случиться… Только какие-то эмоции или вдруг детали ситуации, произносимые слова казались ему знакомыми.
Он совершенно не запомнил, скажем, случая, когда впервые четко связал собственные предчувствия или мимолетные галлюцинации с последующими событиями. И не помнит, как научился соотносить свои «прозрения» с конкретными людьми, их действиями и намерениями. Все происходило очень постепенно, интуитивно, к тому же вопреки сугубому рационализму Маратовой натуры и воспитания. Тем более что не просчитывалось никаких закономерностей в отношении того, как именно, за какой срок, чью и какого рода неприятность «прозрит» он в следующий раз… Не существовало тут и ни малейшей периодичности. И речи не могло идти о каком бы то ни было управлении «глюками». Он вывел только, что большинство «предсказаний» касалось людей, с которыми Марат много времени проводит вместе, имеет частый и регулярный тактильный контакт, любой: рукопожатия, секс, даже спарринг-партнерство на тренировке по карате. Впрочем, это совершенно не означало, что, скажем, новая его девушка обязательно становилась объектом ясновидения, или даже что частота занятий любовью проявляла это ясновидение, — никаких, я говорю, определенных закономерностей…
Как бы то ни было, годам к шестнадцати-восемнадцати он твердо знал, что уникален. И так же твердо знал, что посвятить кого-либо в это обстоятельство невозможно — его попросту сочтут психом. Тем более, и проверить способности его на практике было сложновато: «прозрения» часто оказывались слишком смутны, чтобы сформулировать ясное предсказание, а любые заявления постфактум звучали бы неубедительно.
Но сам-то он в таланте своем не сомневался и намерен был вовсю им пользоваться. Бескорыстно, конечно, окружающим во благо (в силу возраста самомнение в нем сочеталось с идеализмом вполне щенячьего пошиба). Он никому, естественно, ничего не говорил, но сознание собственной исключительности на поведении не сказываться не могло: наплевать в те времена Марату было на «социальный лифт», учебу-карьеру-бабло и прочие бирюльки заурядностей; он мотался по Европе, творчески бухал и размышлял о глобальном. В конце концов, этический аспект собственной миссии был ему очевиден…
На то, чтобы окончательно вымыть это дерьмо из его головы, ушло добрых десять лет. Десять лет, за которые он дистанцировался ото всех своих старых знакомых: с одними насмерть перессорился, у других стяжал репутацию сумасшедшего, третьим совестился смотреть в глаза. Десять лет, сделавших его мизантропом с могучим комплексом вины.
НИ ОДНА его попытка кому-то помочь, предупредить, уберечь ни к чему не привела. НИКТО его не хотел слушать. Одни крутили пальцем у виска. Другие считали, что Марат дурит им голову корысти ради. Третьи вообще не шли на разговор, поскольку дело касалось любимого-выстраданного-долгожданного-вожделенного, и сама мысль об опасности этого ими не воспринималась…
Будь у него психика послабей, он, наверное, спился бы, сторчался, а то и вообще чего-нибудь над собой учинил. Но Марат не собирался загибаться или опускаться. Он отдавал себе отчет, что альтруизм, если Марат будет в нем упорствовать, приведет его в дурку. Что попытки кому бы то ни было помогать надо прекратить немедленно и от чувства вины избавляться беспощадно, что о собственной уникальности надо забыть и стать самым обыкновенным человеком с самыми тривиальными потребностями и амбициями. И он стал им.
В его модус вивенди последних лет не было совершенно ничего двусмысленного или предосудительного. Он не превратился в сволочь, в идиота, в жлоба. Он добросовестно работал, ладил с близкими, у него была женщина, которую он любил, на которой почти собрался жениться. Ему, строго говоря, абсолютно не в чем было себя упрекнуть. Тем более что и «способности» его злосчастные после того, как он стал их начисто игнорировать, вроде даже и не проявлялись. То ли впрямь перестали поступать «сигналы», то ли подсознание научилось надежно их блокировать.