Норне-Гест
Шрифт:
Звери поделили между собой лес по взаимному молчаливому соглашению; одни питались за счет других и жирели на пользу третьих, но все жили и плодились, были довольны разделом, хотя большей частью старательно избегали встречи друг с другом. Теперь они приняли в свою среду пару двуногих, первое время недоверчиво присматривались к ним, а потом равнодушно предоставили их самим себе; такое положение вещей длилось, впрочем, недолго.
В лесу один день похож на другой. На утренней заре, когда хищники вроде волка, лисы и рыси попрячутся по своим норам, на опушку и на поляны осторожно выходят олени и принимаются щипать нежную, сочную травку, несмело озираясь, осторожно поводя ушами, готовые ежеминутно броситься наутек. Набив утробу влажной зеленью, которую они наспех глотали целиком, они удаляются в свои укромные уголки в чаще леса, где весь день спокойно пережевывают свою жвачку.
Зубры вылезают из своих болот и вереницей тянутся по исстари проторенным в лесу звериным тропам; выйдя на простор, они разбредаются по долине и пасутся, полускрытые высокой травой, медленно переступая с ноги на ногу и обмахиваясь хвостом; часто на спины огромных животных садятся скворцы в поисках личинок слепней. Солнце все выше подымается по небу. Какая тишь в долине и в лесу!..
Какая тишь в долине… Никого, кроме пасущихся животных. Слышится только мерное, глухое жеванье челюстей и пыхтенье объемистых утроб… Крупные деревья на опушке растут из болотистой почвы, удобренной сгнившим валежником, хворостом и ползучими растениями, и высоко вздымают к солнцу свои пышные свободные кроны. В траве глухо гудят пчелы; луга сплошь в цветах; их целые тучи – синих, желтых, красных – несметные полчища, и в каждом венчике – по пчеле. Неумолчное гуденье, чмоканье и жеванье стоит в лесу; жара, безветрие; тени медленно меняют свои места, день идет на убыль. На зеленом дерне как будто сам собою вырастает черный бугорок свежей земли; это крот, роясь в земле, мерно выбрасывает ее наверх.
Каждое животное занято своим делом; большинство молча, и все идет хорошо, пока они молчат. Дикая свинья чавкает у терновых корней и сливовых кустов, образующих такие густые заросли, что никто, кроме свиней да ежей, не может продраться сквозь чащу. Гест с Пиль тоже сидят где-нибудь в малиннике или на дереве и тоже молчат; они никогда не разговаривают громко в лесу, потому что всякое громкое слово тотчас подхватывается и многократно повторяется хором лесных духов, которые словно Дразнятся на все лады; уж лучше помалкивать в лесу!
Над верхушками деревьев парит сарыч-мышелов, а еще выше, в самой лазури, летают аисты, ослепительно белые на фоне головокружительно высоких облаков; они стремительно описывают спиральные круги, не шевеля крыльями, словно одной силою своей воли ввинчиваясь в эфир.
В полдень лес совсем затихает, слышно только жужжанье мух да гуденье пчел. В густой тени, у подножья дуба, прилегла лань, заметно лишь ее чуткое ухо. Горлинки смолкли, утки плавают в камышах, спрятав голову под крыло. В дупле гнилого дерева сидит сова и спит, уставившись слепыми, густо оперенными глазами на дневной месяц.
Но под вечер, когда становится прохладнее, лес оживает; по звериным тропам семенят, шаркают и шелестят четвероногие, пробираясь на водопой к реке, к излюбленным местам, куда звери привыкли ходить уже столетиями. По дороге не обходится без игр и прыжков; хочется закончить длинный день хоть несколькими минутами беззаботного веселья до наступления чреватой опасностями ночи. Под высокими деревьями на траве, куда по вечерам падают лучи вечерней зари, окрашивая стволы в алый цвет, прыгают и резвятся около глухо урчащих маток оленята. Лисята приветствуют заход солнца из своих неприступных логовищ, на островках, среди болот и трясин, они кувыркаются у входа в свою нору, а мать-лиса с умилением глядит на их игры, обгладывая гусиное крылышко.
Птицы поют вечером совсем по-другому, чем днем, – они забираются на самые высокие ветви деревьев, еще озаряемые светом заходящего солнца, когда внизу уже наступили сумерки, и провожают солнце из лесу нежным, тихим свистом.
Но вот солнце зашло. Во мраке, откуда-то издалека, из-за леса, слышится протяжный, одинокий и мрачный вой; он несется как будто со всех четырех сторон сразу и будит зло во всех концах леса, словно хор проклятых лесных духов; он раздается на весь мир, сливаясь с мраком, воет на зажигающиеся в небе холодные звезды. Это волки возвещают приход ночи. Мир в лесу нарушен.
Однажды ночью в долину забежал старый, тощий волк, отбившийся от стаи и промышлявший добычу в одиночестве. Прихрамывая, он бесшумно спустился к реке по одной из боковых долин, увлекаемый смутным воспоминанием о двух розовых подростках, которые живут где-то в этих местах и на вкусно пахнущие следы которых он все время натыкался по мере приближения к реке.
Он был голоден, страшно голоден, даром что не так давно поел; но он всегда голоден, ненасытен от природы, и всю свою жизнь рыскал в поисках еды, никак не желая понять, что чем больше он ест, тем сильнее возбуждает свой неутолимый аппетит. В эту ночь какой-то внутренний голос утешал его ненасытную утробу обещаниями человечьей свежатинки.
У него даже слюнки текли от запаха свежих следов, которые он чуял, тыкаясь носом в землю. Вдруг с ним произошло что-то непонятное: земля исчезла у него из-под ног, он стремглав полетел вниз и больно ушибся. Придя в себя, он увидел, что очутился на дне ямы с отвесными гладкими стенками. Он попытался выпрыгнуть оттуда, но яма была так глубока, что об этом нечего было и думать.
Так он просидел всю ночь, глядя на четырехугольный клочок звездного неба, пока не настало утро и четырехугольник не посинел. Тогда волк забеспокоился и закрутился в яме; он был так голоден, словно в его утробе сидел второй волк, и он голодал за двоих; оба они мечтали и грезили наяву об одном и том же: о двух розовых человеческих детенышах, еще не опасных по своему возрасту, но все-таки достаточно крупных, чтобы с ними стоило повозиться. Он уже дважды наслаждался запахом их вкусного мяса: один раз, когда они беспечно улеглись спать на траве, но тогда они, к несчастью, разорались, словно целое стадо людей; волк струсил и убежал от верной добычи. В другой раз, когда они сидели на дереве, с которого так и побоялись спуститься. Голод так донимал волка, что он почти грезил наяву, видел воочию то, что ему хотелось видеть.
И вдруг он в самом деле увидел их в третий раз – на краю ямы. Они лежали на брюхе, свесив вниз лохматые головы, и заглядывали вниз; им было очень весело, и они невежливо зажимали себе носы.
Волка они сразу узнали; увидели, что это тот самый серый бродяга, который звал их с собой в лес поиграть. А он, как тень, кружился вокруг самого себя, подслеповато косился наверх и выпускал из себя желтую жидкость от страха перед тем, что его ожидает. Старому разбойнику и в голову никогда не приходило, что ему самому придется погибнуть насильственной смертью. Они смеялись над ним, а он в ответ уселся на хвост и завыл, как перед покойником, надеясь напугать их этим или разжалобить, но они только пуще забавлялись разбойником, который сам себе пел отходную.
Пиль получила наконец новое ожерелье. Зубы были очень длинные, но наполовину гнилые; у старикашки, видно, болел желудок. Шкура воняла, и на ней были проплешины, но все-таки, за неимением лучшего, годилась пока и такая. Наступали холодные ночи, и недурно было иметь одеяло посолиднее, чем сено и лыковые циновки.
А из волчьих кишок Гест сделал себе первую настоящую тетиву для лука, жесткую и крепкую, упругую и такую прочную, словно закаленную на огне; никакая сила не порвала бы ее, и от посланной ею стрелы не уйти было ни волку, ни любому другому зверю. Так старый волк утолил свою ненасытность, обеспечив Гесту пропитание.