Ностальгия по Японии
Шрифт:
– Нина Флориановна, ради Бога, рассказывайте, как было, а писать или не писать, время покажет...
– Мы спрашиваем: "Что с вами, Александр Александрович?". "Да ничего, отвечает, - не спал всю ночь".
– "Да почему же вы не спали?" Пристали к нему, он не хотел отвечать, потом все-таки вытянули: "Пришли матросы", - понимаете? Братишечки пришли! "Они нам сказали, что у них ордер на лишнюю площадь. Стали выбрасывать книги в коридор... Всё выбросили... Ну, конечно, пришлось... Я собирал книжки всю ночь..." Ну, когда мы это от него услышали, все опять заорали: "Как же можно?.. Почему вы им позволили?.. Почему не позвонили
Услышав этот жутковатый образ - "истлевший гроб с пышными кистями", - Дина Шварц остановила магнитофон, поежилась и стала закуривать сигарету.
У нее была не одна, а две или даже три разные пепельницы, но еще одну, маленькую, изящную круглую коробочку-открывашку, она носила с собой в сумке и доставала, куда бы ни пришла, в том числе и у себя в кабинете. И все-таки пепел с ее сигарет не вовремя срывался и помечал все вокруг - книги, пьесы, заваленный бумагами рабочий стол, малые островки тесного пола.
– Все это обязательно надо напечатать к юбилею, - сказала Дина.
– Вы хотите это опубликовать?
– Как выйдет, - сказал Р.
– Надо ведь расшифровать... Нет, мне, пожалуй, не успеть... Если у вас есть возможность, пожалуйста, печатайте...
– Спасибо, Володя... Но какой ужас услышать про свой театр - "истлевший гроб"!..
– Да, - согласился Р.
– Блоку досталось...
Уйдя, наконец, из Большого драматического - хочешь быть "неподведомствен" - уходи!
– и проведя немало лет на полной свободе, Р., как было сказано, напечатал маленькую повесть "Прощай, БДТ!". И, несмотря на авторскую оговорку: это, мол, его единоличное прощание с оставленным домом, невзирая на грубый экивок в виде письма внутри повести в адрес Дины Морисовны Шварц, легендарный завлит уже в самом названии усмотрела возмутительный похоронный оттенок.
И Гоги уже не было на свете, и многих других, а она все воевала, и воевала с проявлениями вольномыслия по отношению к БДТ...
Мы встретились на юбилее петербургского ТЮЗа, и, двигаясь мимо, она успела отрецензировать публикацию.
– Володя, - сказала Дина, - все хотят прочесть, в библиотеке - очередь, моя подруга записалась двадцать второй... Но я прочла!
– И погрозила мне маленьким сморщенным кулачком.
– Дина, - сказал я, - все ждут книги от вас!..
– Я так не могу, - ответила она, - это беллетристика!
– И пошла садиться на свое почетное место.
После торжественной части мы увиделись уже у банкетного стола, но не сразу, а перед тем, как ее увезли домой.
– Володя, - сказала Дина усталым языком, - это было ужасно, что,
– Это было прекрасно, Дина, - сказал я.
– Вас давно пора носить на руках. Жаль, что я в свое время не догадался.
– Нет, Володя, - сказала она, - это было все-таки ужасно...
– У нее было растерянное, почти отсутствующее лицо.
– Но ваша повесть... Я не знала, что вы отказывались падать в "Горе от ума"... Это же была главная мизансцена!.. Вы представляете себя таким героем...
– Дальше некуда, - сказал я.
– Ушел бы раньше, был бы героем...
– А маму Георгия Александровича звали Тамарой Григорьевной, а у вас Тамара Михайловна, - сказала Дина.
– Вот это ужасно, - сказал я, - тут я с вами полностью согласен!..
Когда Дина умерла и с кладбища вернулись в театр, прощальное застолье выглядело странно: как же так, без нее?!.
Позже, потом я пришел в опустевший дом, к Лене. Она старалась держаться и приготовила макароны по-римски, то есть с сыром, водку принес я...
Мы помянули Дину и поговорили о ее книге, которую нужно издать, особенно довоенные дневники, совершенно неприкладные и по-настоящему талантливые...
Потом Лена сказала:
– Все кончено, Володя... Оказалось, что я без нее не могу жить... И нищета подступает...
В материнском дневнике для нее осталась запись: "Прости меня, Лена, я была тебе плохой матерью, потому что у меня был другой ребенок: театр и Гога...".
– Но она была замечательной матерью!.. Когда я написала "Вертеп в Коломне", а она прочла или услышала "Театра страшен мне зеленый труп", она возмутилась: "Как ты можешь так говорить о театре?!" - "Почему нет?" А потом, через несколько лет, я слышу: она повторяет, как будто написала сама...
Для БДТ всегда подбирали светло-зеленый колер...
Когда я по Фонтанке прохожу,
То чувствую в глазницах и у губ,
Как пыльная вдруг опустилась завесь,
Театра страшен мне зеленый труп...
Последний разговор с Диной был телефонный. Она проклинала тех, кто не дал Лене литературную премию "Северная Пальмира", и беспокоилась только о дочери, которая ни с кем не умеет ладить.
– Я сдохну, и она сдохнет, - сказала Дина в сердцах.
Слава Богу, что вышло не так.
– Дина Морисовна! Плохое время проходит: скоро выйдет ваша книга, Лена получила премию и едет читать стихи в Сорбонну!.. Все хорошо, Дина, все хорошо!..
15
Я не знаю людей, более беззащитных и трогательных, чем мои дорогие коллеги по театру, да и все артисты вообще. Их великие претензии могут быть внезапно удовлетворены такой малостью, а радость вспыхивает от такого пустяка, что терпеливый читатель, воспитанный на производственных романах, запрещенной в прошлом антисоветчине и хлынувшей на новый рынок всемирной халтуре, может мне просто не поверить.
Однажды токийским утром к компоту из персиков и кофе с булочками прибавились яйца, сваренные вкрутую. Это было уже слишком...
Оказавшись за одним столиком с Валентиной Ковель, мы с Юрой Аксеновым дружно адресовали добавку в ее пользу. Наш маломасштабный застольный жест не был рассчитан ни на рекламу, ни на публичное поощрение. Но Валя Ковель, забыв о больной руке, пришла в неописуемый восторг и закричала Вадиму Медведеву, который находился, конечно же, в другом конце зала, так, чтобы ее услышал весь театр, весь "Сателлит-отель", а может быть, и вся островная империя: