Новая инквизиция
Шрифт:
Она прижимается, не даёт размахнуться, когти уже не отрываются от его лица, – терзают лоб, щеки, ухо… Кровь заливает глаза. Он орёт от боли и вцепляется в поганую харю, пытается выдавить глаз и промахивается. Перчатка мешает, но пальцы Фикуса цепляют за губу, лезут в рот, разрывают щеку. Челюсти смыкаются на его пальцах, и это больней всего, фаланги трещат и крошатся, Фикус рвётся из зубов, забыв обо всем – и выдирается, теряя перчатку, а с ней кожу и мясо с пальцев, и… О-у-ё-о-о-о!!!
Нога в белой кроссовке бьёт его в пах, и кажется, что там не осталось ничего, все разбито, раздавлено, расплющено в лепёшку. Боль оглушает, парализует. Фикус падает на колени, потом на бок. Сучка отступает на полшага, хватает не глядя что-то со стола, и это что-то летит ему в голову…
Мгновения тягуче растягиваются, Фикус видит: переворачиваясь на
Удар. Мир взорвался с ослепляющей вспышкой.
С ней что-то происходило, но она не понимала – что. Казалось, ушедший внутрь электрозаряд продолжал там, внутри неё, свою страшную работу – что-то рвалось на части, что-то скручивалось и вытягивалось, что-то сгорало без остатка. Но – взамен появлялось что-то новое. Кровь текла по лицу, кровь была повсюду. Два сломанных передних зуба царапали язык – но, странное дело, не болели. Она шагнула вперёд – слепо, невидяще, споткнулась о лежащего под ногами человека. Переступила, шагнула дальше. Все вокруг потеряло естественные цвета и окрасилось в разные оттенки красного – она с трудом различила багровый телефонный аппарат на фоне ярко-алой стены… Бумажка, где бумажка с его телефоном? – она не знала, не помнила, и пыталась вспомнить, куда её засунула – вместо этого вспомнился чётко и ясно мельком виденный номер… Пурпурные цифры на аппарате расплывались, она не могла их разобрать, и просто отсчитывала, находя нужную. Её красные пальцы никак не попадали в прорези диска – и были красными по-настоящему, красными от крови… Номер как-то набрался, словно сам собой, что-то шипело и потрескивало не то в её мозгу, не то в трубке, потом зазвучал его голос, она хотела крикнуть: Тимофей! – и осеклась, его зовут не так, и она кричала что-то ещё, что ей плохо, и она совсем одна, и ей страшно, и сейчас она умрёт… На очередной фразе она поняла, что кричит в никуда, что трубки в руке нет, трубка беззвучно развалились на части, и острые осколки пластмассы впились в ладонь, потом – сразу, без перехода – у самого лица пол, красный паркет, – и на нем расползается лужа рвоты, тоже красной – а желудок старается выпасть туда, в эту лужу, и близок к успеху. Потом – опять без перехода – она стоит у зеркала – бледная, странно спокойная, от всего отрешённая – и механически водит по лицу влажной тряпкой, стирая кровь, и разбитым губам не больно, и разорванной щеке тоже, и оказывается, что она вовсе не порвана, там тянется к уху старый шрам, совсем бледный, откуда он взялся, никогда не было, ты ведь знаешь, деточка, говорит Жозефина Генриховны, так бывает со всеми, кто много смеётся, и сама хохочет, и хохот напоминает вороньё карканье, и хохочущее лицо нависает над ней – там, в зеркале. Появляются другие лица, много, их оскаленные рты сливаются в одну огромную пасть… Пасть скалится на неё, и она тоже скалится, и становится частью этой пасти, и пасть поглощает её. Зеркало рассыпается.
…Каркающий хохот продолжал терзать уши, и Анна обернулась, но не через плечо – а попыталась задрать, загнуть голову к спине – все тело девушки изогнулось назад крутой дугой. Затылок хрустко стукнулся об пол – но отскочил упруго, как резиновый мячик, дуга распрямилась и согнулась снова, и ещё, и ещё, и ещё…
Как встаёт на ноги человек с кровавой маской вместо лица, Анна уже не видела.
Маша-Диана, действительно, в жизни повидала всякого – но с таким трюком столкнулась впервые. Движение Лесника она заметила, хотя сделать ничего не успела – сидела за рулём быстро катящей тойоты. Сидела – и оказалась подброшенной вверх. Тут же приземлилась – на пассажирское сиденье. А за рулём уже был Лесник – причём ни скорость, ни направление движения машины измениться не успели.
Диана позавидовала и решила обязательно научиться приёму, причём в полном объёме – два или три движения были оборванными, незавершёнными, в боевой обстановке выдернутый из-за руля индивид наверняка уже не смог бы вновь вмешаться в управление.
Тойота затормозила с визгом, оставив чёрные полосы на асфальте. Развернулась и понеслась обратно. Диана хотела сказать, что самое важное сейчас – довезти и просмотреть кассеты; поглядела на коллегу и не сказала ничего.
Через карнавальную толпу опять пришлось пробиваться со скоростью асфальтового катка. Лесник не прекращая сигналил, люди шарахались, расступались – но медленно, неохотно. Изрядно пьяная дамочка в костюме рыжего клоуна распласталась вдруг на капоте, тянула руки к стеклу и вполне понятными жестами предлагала Леснику: брось, парень, куда спешить в такой день, присоединяйся, оттянемся. Он заскрипел зубами…
…Тойота встала резко, чуть не вышвырнув Машу сквозь ветровое стекло. Лесник выскочил и бросился в подъезд. Диана дёрнулась было следом – и остановилась. Вернулась в машину. Спокойным голосом сказала в крошечный микрофон:
– Товар получен. Но возникла проблема…
Фикус понял, что жив – и удивился.
Впрочем, ничего удивительного в том не было. Тиски ударили в лоб сильно, но по касательной. Содрали кожу и оставили сильно кровящую, хоть и неглубокую рану. Ему показалось, что голова взорвалась, как мощная китайская петарда – однако сознание Фикус не потерял. Огненная вспышка перед глазами сменилась темнотой, а темнота странно вывернутой картинкой комнаты, но он видел все.
Видел, как мимо него металась сучка – то исчезая, то вновь появляясь в поле зрения. Металась с неимоверной скоростью – как мечутся экранные персонажи при ускоренном просмотре.
А может, это Фикус все делал сейчас медленно – медленно вдыхал, медленно выпускал воздух сквозь окровавленные губы. Рука так же медленно поползла к карману, надолго исчезла в нем, вернулась обратно – с зажатым ножом. Гул в разбитой голове исчез. Тошноты не было, головокружения тоже. Пожалуй, Фикус мог бы продолжить столь неудачно начатую схватку, если бы не боль в паху. Но и она утихала.
Гадина не обращала на него внимания, снова исчезнув из видимости. Хотя была рядом – за стеной что-то с шумом обрушилось, что-то другое со звоном разбилось, а что-то третье регулярно и громко долбилось во что-то четвёртое…
Он не анализировал эти звуки. Решил: пора! – и стал подниматься. Перевернулся на живот, потом встал на четвереньки… Было неудобно, прокушенная рука скользила по залитому кровью паркету, а во второй был нож – но Фикус не решался выпустить трехцветную наборную рукоять даже ненадолго. Он боялся бешеную тварь (никогда не признавшись бы в этом), и страх этот родился вчера, во время драки на улице.
Припадок… – чуть растерянно подумал Фикус, остановившись в дверях прихожей. Тело гниды выгибалось крутой дугой, опираясь лишь на пятки и затылок – и тут же, обмякнув, рушилось на пол – чтобы выгнуться снова.
Он приблизился – опасливо, с финкой наготове. Ему приходилось видеть такое, знал, что сила у припадочных порой небывалая… Припадок закончился внезапно – тело в очередной раз расслабилось и вытянулось неподвижно. Фикус ударил ногой – в ребра, осторожно, вполсилы. Никакой реакции. Он бил ещё и ещё – все сильнее, ребра хрустели, голова безвольно моталась туда-сюда по линолеуму.
Он прекратил бесплодное занятие – лежит как дохлая, глаза закрыты, лишь на губах поднимается и опадает, пузырится кровавая пена. Фикус упал на колени с ней рядом, выронил нож. Вцепился руками в горло, нащупал пальцами сонную артерию. Сдавил изо всех сил. Сейчас, сейчас…
Секунды капали. Ничего не происходило. Глаза не вываливались из орбит, а язык изо рта. Губы не синели. Пена все так же ритмично пузырилась. Фикус не понимал, в чем дело.
Потом он отшатнулся, руки ослабли и безвольно разжались – у стервы широко открылись глаза. Зрачков и радужки на них не было, закатились, обычное дело для припадочных, Фикус знал это, – и все равно отдёрнулся в испуге. Потому что одновременно с глазами распахнулся рот, оскалился пастью хищного зверя, – а между окровавленными зубами торчал застрявший кусочек мяса с кожей…
Его мяса.
С его кожей.
Сука-а-а-а-а!!!!!
Фикус взгромоздился ей на грудь, нашарил на полу финку, приставил к мертвенно-белому глазу – и надавил двумя руками. Семнадцать сантиметров стали легко вошли в мозг. Глубоко, до упора, до затылка…
Она забилась, как пойманная акула-людоед на палубе сейнера, но Фикус вцепился в рукоять финки – и с усилием вращал её в глазнице круговыми движениями – так размешивают загустевшую краску в банке с узким горлом…
Сталь глухо звякнула. Финка сломалась у рукояти. Фикус поднялся. Он шатался, руки тряслись. Тело под ногами извивалось с прежней яростью. Это было непонятно. И страшно.