Шрифт:
ЯРОСЛАВ ИВАШКЕВИЧ
НОВАЯ ЛЮБОВЬ
Перевел Лев Гунин
Jaroslaw Iwaszkiewicz. «Nowa milosc»
«Kobieta i zyce», 1978
Перевод © 1979
Когда звонок зазвенел, все уже было готово. На столе стоял огромный букет, составленный из десяти розовых роз. Перезревшие, они были похожи скорее на овощи, чем на цветы, или по крайней мере на цветы съедобные. Каждая, вся в складках, казалась маленькой кремовой бабкой, покрытой кешенеловым кремом. Запах издали разливался легко и приятно, наполняя всю комнату. Ближе он был слишком терпким. Стоило только всунуть голову в самую середину букета, одурял.
Подумал почти в ту самую минуту, когда прозвучал удар звонка. Удар этот был сильным, уверенным в себе и напомнил ему вчерашний взгляд тех глаз. В первом взгляде сосредоточен чаще всего весь сюжет, вся история бывших впечатлений. Он нашел в струящемся свете новых глаз все давние силы и надежды. Заповедь, такая внезапная, неожиданного счастья, что в течение минуты он был словно заморожен и тем же взглядом не отвечал. Понял мгновенно, что тут просто «падает ему на голову», — не что иное, как большая любовь. У него было чувство химика в минуту, когда опыт подтверждает прежние теоретические рассчеты. Знал, что должно теперь повторяться: сегодня, завтра, через неделю. Должен был снова наполнить себя свежим и новым чувством, упиться им сам, и других поить им! Большее от тех. Тех было не так уж много. Но это будет большим. Он ждал, проращивал его в себе слишком долго, чтобы оно не стало наибольшим. Подступало, захватывало его. Итак, снова поддаться внезапной волне, в себе заключающей запах роз? Четыре года ожидания такого вот звонка.
При первом ударе молоточка его внимание привлекло какое-то движение, какое произошло в букете роз. Один цветок протиснулся между другими, сменил свое положение на более выгодное, выпрямился немного, освобождаясь от двух зеленых листиков, которые некоторое время еще немного дрожали. Цветок высвободился больше, сильно показывая свою белую середину. Середина эта была подобна раскрытым губам, за которыми блестели позолоченные зубки. Он заколебался на мгновение; хотел услышать, что скажут ему наклоненные уста цветка.
Не нужно многих слов, чтобы понять. От вчерашнего дня его отделяла ночь сильнейшей уверенности. Ничего нет более сладкого, чем такой сон с мыслью о чудесной вещи, которая в нас растет, начинает наполнять нас. Такую ночь, наверное, переживают матери, когда они уже уверились, что носят ребенка. Спокойным и тяжелым сон привалил его, как золотая крышка гроба, но мысль о новом счастье не дремала. Сидела у его ложа и, как только он проснулся, увидел ее сразу и просто. Оделся он почти быстро, наслаждаясь прохладой ванны, холодом водопроводной воды, холодком осеннего утра. Сознание приходящего счастья, мягкого, более глубокого, глубже всех предыдущих, охватило его. Множественное число остановило его на мгновение. «Счастье, — подумал он, — есть одно, это влюбленность». Пепел давней любви, ощущение потребности любви струились слишком долго сквозь его пальцы, не находя ничего в нем, один лишь пепел. Он производит тысячи неосознанных действий, ходит, ездит, мыслит, читает, но нужна была именно такая вот встреча, чтобы понять, что до этого дня он просто жил на пепелище прежних дней, что солнце, как сквозь изморозь на стекле, казалось уже мертвым, что воздух пресыщен копотью умирания. Независимо от всего жаждал одного только: чтобы пришла и украла, пленила его. На пожарище зажгла новый пламенный луч, воздух наполнила бы легкостью дыхания. Годы идут, и куранты разных мест отбивают час за часом, в которых нет никого, пока не настает один такой вечер, как вчерашний, и весь свет открывается тогда снова; все, что было бесцветным, наполнится цветом, все, что было запутано, вот развязалось.
Увидел, что цветок, который недавно разлегся среди зеленых листиков — мещаночка в розовом платье — опустил, как под тяжестью невидимого свода, свои нижние лепестки вниз. Он хотел их машинально поддержать и придать им натуральную позу. Подушечками пальцев поднес снизу два лепестка. Почувствовал мягкое прикосновение, но, когда отнял ладонь, лепестки оторвались, и, описав большой круг, легко, как два паруса, улеглись неподвижно на ковре.
Он знал, что наступит после. Неожиданная находка, открытие — препоручение себя другой душе — неведомого сезама. Он ведь ценил в любви в неменьшей степени то, что удовлетворяет любопытство, тот безграничный мир людской души, человеческой жизни, который раскрывается постепенно перед влюбленным, по мере того, как он сживается с присутствием, с существованием и с памятью любимой. Сначала будет эта чарующая неизведанность вкусов, привычек, манер. Любимые блюда, способ усаживаться в автомобиль, манера втягивания иглы. Тысячи мелочей, которые сначала занимают внутренне, потом сводятся к разговорам, сам голос наполняют другим звучанием, родственным разным предметам, имеющим тысячи ассоциаций; становится потом этот голос основой мысли, обманчиво абстрактной и внутренней, срастется с определенной философской системой и изменит сам взгляд на широкие или узкие горизонты мира.
Окончательная перемена мысли, новое отношение к вещам, к произведениям искусства, к методам работы — вот то, что его ожидает. Нужно будет переменить газеты, библиотеку, приятелей, ресторан, пиджаки, философию, цитаты. Определенно, под ее влиянием начнет вставлять иностранные слова в речь (итальянские, английские?), будет мечтать о путешествиях. Поделятся воспоминаниями. Удвоится для него круг в прошлом виденных людей. Снова должен будет вообразить себе новых знакомых; чужое детство как английский роман пройдет перед его глазами. Два лепестка лежали у него под ногами на зеленом ковре, почти у блестящего края нелакированного башмака. Осторожно приткнул стопу к розовому лепестку, накрывая часть. Розовость цветочного лепестка поблекла в соседстве с обыкновенной, обыденной краской ковра. Он поднял взгляд на букет. Следующий лепесток медленно, но неуклонно отклонялся книзу, обращаясь к нему своей поблекшей внутренней стороной.
Любопытство! Ночи, проведенные уже не в ласках, а в пересказывании друг другу жизни, целой жизни. Сколько он уже пережил таких рассказов. Конечно, каждый раз новая любовь своим существом наполняла всю промелькнувшую перед тем жизнь, изменяя ее в стиле своего видения. По очереди трактовал с переоценкой всех тех женщин. Каждое минувшее чувство наделял биркой «не то». В конце концов рассказывал только то, что считал средством понравиться. Зато поглощал, просто проглатывал женские откровения (целыми ночами мог слушать). Открывались ему до дна с беззаботностью, со всем своим малым и великим. Знал их материнство, их любовь, их наслаждения, их радость, их внушаемость. Заглядывал непосредственно в ядро их чувств и старался проникнуть за слова, за то даже, что от него скрывали, в суть того, о чем и сами даже не подозревали, точно так, как умел находить в их теле роскошь, о которой они сами не догадывались. Вообще тех женщин было только четыре или пять. Это и были те самые «великие влюбленности».
Звонок зазвенел вторично. От вздрогнувшего воздуха отклонившийся лепесток упал. Хотел задержать его исподвольным движением ладони. Схватил его в воздухе, взвесил на мгновение на плоскости руки, затем поднес к губам.
«Любовь,» — подумал он. Снова должен будет, по меньшей мере, бегло пересказать свою жизнь. Разумеется, на этот раз кратко. Что ему до прошлой жизни, если их сейчас ожидает то, что им нужно будет создавать? Интенсивная, изматывающая работа. Перемещение жизни на новые пути, в лучистость новых глаз, сияющих иным огнем, иным светом, отличным от всего, что ему до сих пор, как солнце, полыхало. Возведение хоть из тяжелых камней, но новых мостов, перекинутых между возможным и невыразимым. Описывание смелых зигзагов, добывающих простор мысли. Очищение, наконец, старательно от всех тех досадных наслоений, которые были привнесены за пару этих последних лет застоя. Он вырвал себя теперь из одинаковых дней, которые измотали его настолько, что он перестал даже чувствовать движение времени. Он всматривался внимательно и удивлялся, что до сих пор так может жить, что не взбунтовался. Надо будет съехать с этой квартиры — окинул взглядом помещение — как надо уйти из условного сооружения готовых до сих пор мыслей. Влюбленному не пристал холодный скептицизм, который он смаковал на протяжение четырех лет. Быть может, надо будет даже перестроить дом веры. У нее, кажется, столько энтузиазма во взгляде. С явным усилием подумал о складывании книг и старья в деревянные ящики и о той соломе. Всюду ее будет полно. Конечно, настоящая любовь не спрашивает ни о чем. Не будет ее сверять со своей жизнью, не будет задавать лишних вопросов. А если у нее есть другой возлюбленный?
Несколько новых лепестков упало на стол — поспешно, как бы толкаясь: стук–стук–стук. Роза раскрыла оставшиеся шире, как если бы стремилась скрыть эту недостачу, тем более, однако, выразительно показалась ее белеющая середина, похожая на неэлегантное нижнее бельё.
Принимать новую любовь, — подумал еще, — это то же, что принять на себя без колебания огромный груз. Все силы нужно приложить к тому, чтобы ничто ни замутило гармонии двух сливающихся друг с другом тел, двух соединяющихся душ.
Никаких мелочей, избегать любых, самых малых склок. Нужно уметь смотреть себе и правде в глаза, и умело тасовать происшествия жизни, чтобы они не замутили обыкновенного диалога. Это чрезвычайно трудно. Нужно все время удерживать себя на определенном уровне — как пловец, не спуская, одновременно, взгляда с партнёрши. Надо умело руководить происшествиями — как и разговорами. Это способствует достижению значительно большего такта товарищества. Точнее говоря, надо ловкими ухватами вырвать инициативу из рук этой женщины; это будет немного утомительным, особенно «a la longue». Усмехнулся. Вещь простая. Любовь является, однако, борьбой за инициативу.