Шрифт:
Не важно, во что ты веришь,
важно, как ты относишься к ближнему
ПРЕДИСЛОВИЕ
Данная книга была написана в 2007 году и до того, как я прочёл «Двенадцатую планету». Однако это ничего не меняет: люди останутся прежними, а великую книгу Захарии Ситчина, как оказалось, знают очень немногие.
ОДИН ДЕНЬ
Боль как судьба: каждый несёт её в одиночку, и никто не может отдать свою или взять чужую.
Это я ответил на СМС такого содержания: «Господи, если бы я могла взять твою боль!». Я вообще убеждён, что человек обязан отвечать на любое письмо кроме случаев, когда он хочет показать адресанту, что его в упор не видит – тогда не ответ и есть лучший ответ. Человек, не отвечающий на письма, мне не интересен. Конечно, можно с этим спорить, но как бы вам объяснить? Мне 45 лет. На сегодняшний день я прожил достаточно богатую событиями жизнь, чтобы позволить себе какие-то обобщения и выводы, поэтому сразу говорю: не нужно спорить. Много лет назад один умник сказал «истина рождается
Я лежал на шестом этаже, и впереди у меня была ночь. На центр вселенной валилась огромная луна, заливая светом огромный город Москву, так что вид был просто сказочный, как декорации к «Лебединому озеру». Панорама большого города всегда величественна, что бы ни происходило в небе и ближайшем космосе. Например, гроза, за которой наблюдаешь с высокого этажа, или широкий луч солнца в разрыве туч, который прочно ассоциируется с божьим оком. В общем, огромная луна висела над огромным городом, и бесчисленные строения с горящими окнами казались процветающей космической колонией. Бывало, я часто подставлял лицо лунному ветру и позволял унести себя в страну грёз, но сейчас я видел только небесное тело и город с исправной энергоподачей. У кровати есть одно фатальное свойство: если долго на ней лежать, она навязывает свою концепцию пространства. То есть, скручивает его вокруг себя, и вы начинаете жить как бы за стеклом: всё видно и слышно, но звуки приглушены, а запахи жизни остались только в памяти.
А ещё ночью полагаются всякие эротические видения – почему нет, если не спится? Вот с этим поначалу были большие проблемы. Дело в том, что в реанимации человеку в бессознательном состоянии вставляют в мочеток резиновую трубку-катетер, чтобы он мог отправлять физиологию, не пачкая простыней. Хорошо, полежал он в реанимации, а после, как переводится в обычное отделение, катетер вынимают, и тут начинается интересное: резинка полностью разрушает нормальную мочеиспускательную функцию (проще говоря, писать больно), и для её восстановления нужно пить особое лекарство. А уж если, не дай бог, эрекция, то воистину не дай бог!
И в конце концов, ночью полагается спать. На удобной кровати, на чистом белье, заняв, накрутившись вволю, лучшую позицию, и хорошо бы рядом сопело любимое существо… Господи, о чём я говорю! В моём случае сон это нахождение удобного варианта всё той же позы. В смысле, что со спины мне всё равно никуда не деться, но можно как-нибудь её пристроить, или чуть повернуть ногу, чтобы она не болела или болела настолько, что к боли можно было привыкнуть, сжиться с ней, приняв её за часть естественного процесса. И как только это происходит, измученный организм тут же сдаёт, и вы засыпаете. Но больничный сон чуток и тревожен, поэтому если больной не обладает бесценным даром толстокожести, проснуться ночью ему придётся не один раз. Во-первых, его может разбудить собственно заведение. Самый простой случай – визит медсестры, призванной делать уколы и ставить капельницы. Свой инвентарь сестра возит на тележке, скрипящей так, словно она должна предупредить мир о немедленной катастрофе. У неё есть список, в котором указаны номер палаты, данные пациента и назначенные лекарства. Только сегодня вместо сестры брат Толик по кличке зачарованный. Толик не любит смотреть в список (может, в детстве его травмировали каким-нибудь списком), он вкатывает тележку в палату, зажигает свет и громко спрашивает:
– Ну чего, кому какие уколы?
И узнав, что никому никакие, пожимает плечами и выкатывает своё беспокойное хозяйство.
Времени 00.00.
Впрочем, сегодня ему есть дело: поставить капельницу мне, и он даже об этом знает. Вот он кладёт нужную бутылочку в штатив, протыкает иголкой пробку и начинает сливать из трубочки прямо на пол. Я не выдерживаю:
– Ты зачем льёшь на пол, имбецил? Хочешь, чтобы кто-нибудь поскользнулся или прилип?
Выражение его лица нисколько не меняется, всё та же вялая зачарованность нового поколения, но он втягивает шею в туловище и чуть прядает маленькими ушами – не привык к подобному обращению. От растерянности он направляет трубочку в моё судно, стоящее рядом с кроватью, и, конечно, обливает его. Не хватало мне ещё голой задницей сесть на липкое! Я заставляю его взять бумагу и хорошенько вытереть борта. Даже в наше бессердечное время нечасто встретишь пример такого чистого, такого наивного детского презрения к людям, какое живёт в Толике. Когда он в первый раз ставил мне капельницу, на соседней кровати вдруг объявился интересный журнал. Толик бросил иголку, которой до этого примеривался к моей вене, и пересел на соседнюю кровать. Это как если бы официант, принимающий у вас заказ, вдруг бросил на стол блокнотик и побежал с кем-то здороваться. Кстати, зачарованный Толик на третьем курсе медицинского, поэтому не исключено, что он будет лечить кого-нибудь из вас. Во-вторых, разбудить могут товарищи по палате. Вообще, нас трое – я имею в виду тех, кто лежит уже больше месяца, – плюс ещё две койки, пользователи которых меняются каждую неделю. Вот раз поступил к нам очень беспокойный человек. У него был перелом двух рёбер, который в институте за травму и не считается. Если кости не вошли в лёгкое и не образовалась жидкость, то держат как раз шесть дней, после чего выписывают. Новый сосед постоянно приходил в ужас от бардака (его слова), царящего в институте и трогательно пытался пройти под свои рёбра полное обследование организма, пока, наконец, не был вежливо послан лечащим врачом. Так вот, в день накануне выписки этот беспокойный человек начал собираться часов в семь вечера и, честное слово, закончил только к полуночи. Главным камнем преткновения стали его продукты питания, которыми он заставил полхолодильника и о которых никак не мог решить, взять ли их домой, принять перорально на месте или – прости, господи! – выбросить. Он без конца шуршал пакетами, открывал банки, разводил нудные сентенции про бардак и про «а вот раньше», а время шло, отдаляя сон. Ровно в полночь он успокоился, и сон уже томно улыбнулся мне из тумана неопределённости, как вдруг беспокойный человек вспомнил, что забыл надуть шарик! Это прогрессивное упражнение советуют вообще всем, а тем, которые с рёбрами, в особенности. И он стал надувать шарик. Сон обиженно фыркнул и пропал, а я лежал и чувствовал себя то ли прожжённым гусаром, то ли деникинским офицером времён Гражданской – в общем, кем-то бесшабашным, проспиртованным, пропахшим табаком и (чёрт побери!) так некстати раненным. Рука моя сама нашарила пистолет на левом бедре и достала его из кобуры. Какое-то время я, скривившись, смотрел на потуги этого недоноска, а когда шарик раздулся до степени крайности, прострелил его с первой же пули. Недоносок вздрогнул и присел. Я продул ствол, убрал пистолет и с картинным зевком сказал:
– Я плохо стреляю с левой, поэтому за следующий выстрел ручаться не могу.
И знаете что: шарик ведь действительно лопнул, и уже мне кажется, что в тот момент, когда я мысленно выстрелил! Не открылись ли у меня какие паранормальные способности?! Ночью, кстати, тоже могут привезти новенького, снизу из свежих поступлений. Однажды привезли сразу двух. Помнится, один впоследствии громко храпел, а другой был глух: вместе им было хорошо.
Итак, нас в палате трое. По диагонали напротив кровать Петра. Он примерно одного со мною возраста, фамилия его Захватов. Я тут же стал называть его «женераль Захватов» – и Булгакова люблю, и фамилия очень располагает. Например, летом мы никогда не закрывали балкон, и рано утром нас посещал толстый голубь на предмет крошек, которых на полу, конечно, водилось. Сначала было интересно, но однажды голубь опорожнился прямо на пол, и тогда его стали гонять. Услышав знакомое птичье цоканье, я спрашивал в крайнем раздражении:
– Женераль, почему не открываете огонь?
– Есть огонь! – отвечал Пётр и швырял в голубя чем-нибудь лёгким.
Пётр и правда похож на военного: у него взгляд не без лукавства, армейские усы, короткая стрижка, и он удивительно подходит под определение «отец солдатам». Одна из его любимых тем – армия, а ещё охота и места, которые он в этой связи посещал. Пётр с удовольствием поёт негромким голосом песни военных лет. История его болезни самая сложная и запутанная. Он помнит, что сначала много выигрывал на бильярде, а потом его угостили конфетой с мармеладом, и больше он ничего не помнит. Пришёл в себя уже в больнице, с травмой руки. Руки, собственно, не было, и ампутация казалась неизбежной, но по непонятной иронии судьбы Пётр был привезён из области, где его нашли, в наш институт. Врачи сошлись на том, что по его руке проехалась автомашина, и взялись руку спасать – то ли из соображений престижа и профессионального интереса, то ли из человеколюбия. И ведь спасли! Сейчас, после четырёх операций, он носит аппарат Елизарова и надеется, что всё будет хорошо.
Аппарат Елизарова внешне смотрится очень неплохо, есть в нём этакая соразмерность и дизайн. Раньше я думал, что его ставят вместо гипса. Гипс тяжёлый, обременительный, кожа не дышит, а тут лёгкая сверкающая конструкция с симпатичными гаечками. Это я здесь узнал, что она крепится к повреждённой конечности посредством спиц, которые сквозь конечность и проходят, и что цель всего этого поставить на место кости как раз вращением симпатичных гаечек. Каждый поворот означает смещение кости, так что представьте себе, как это порой бывает больно.
Времени 02.30.
Пётр сидит на кровати и качается. Вечером ему опять вертели гайки, потом сделали обезболивающий укол, но сейчас действие укола кончилось, и он качается от боли и безысходности: в такие моменты всегда кажется, что конца этому не будет. Я не сплю, но стараюсь никак этого не обозначить. Если бы я мог ходить, я бы вышел с ним на балкон поговорить в ночной прохладе при луне. Но я не хожу, и Пётр, накинув странный пиджак, похожий на обрезанный по колено халат отставного генерала, выходит курить один.
…он проснулся в овраге, над кромкой которого было небо с отблеском далёкого пожара. Кроме него, здесь находилось ещё много кукол, они мешками висели на перекладинах или на длинных ветках. Было непривычно тихо и ясно, что театр уехал, выбросив старые куклы. Во всём теле звенела острая боль – видимо, его сломали перед тем, как оставить здесь. Он понял, какой страшный конец уготовила ему судьба, и немо завыл, ибо звать на помощь было бессмысленно. Полоска неба сделалась чуть светлей, предметы стали обретать ясность, и до него вдруг дошло, что куклы это тряпочки и целлофановые пакеты, висящие на перекладинах его кровати и кроватей напротив, наваждение рассеялось…