Новая притча
Шрифт:
В рентгеновский кабинет, как всегда, очередь из кроватей. Есть в ней что-то неестественное, она похожа на баржи в очереди под загрузку. Саша ставит меня в конец, приветствует коллег по санитарному цеху, заходит в рентгеновский кабинет и начинает ругаться с врачом. Истово и с ходу, как бросаются в бой бойцовые псы. Иногда мне кажется, что всё это лишь часть положенного ритуала. Врач отвечает столь же истово и даже выбегает из кабинета в крайнем возмущении. Пока она бегает, Саша ведёт с коллегами оживлённый разговор о больничной системе, срывая
Дождались. Саша завозит меня в светлый просторный кабинет, ставит под аппарат и выходит. Мне нравится в этом кабинете: здесь другой вид из окна, чисто не на показ и свежий воздух. Некоторое время я лежу один и наслаждаюсь переменой обстановки, затем появляется врач. У неё хмурый, пограничный с тревожным вид, жилетка поверх халата, неуставные брюки и во рту явно не хватает папиросы. Она показывает, как положить руку, устанавливает аппарат и уходит. Аппарат издаёт звук ожившего терминатора, врач появляется снова и просит развернуть руку. Всё повторяется. Она выходит в третий раз и говорит, что теперь хорошо бы положить ещё и вот так. Я скептически хмыкаю, и она понимает, что хочет невозможного.
– Ладно, подожди, сейчас запишу в историю.
Она записывает очень быстро и отдаёт мне историю болезни. Саша вывозит меня в коридор, в котором осталась только одна кровать, и везёт к лифту. Вдруг на ней приподнимается очень бледная девушка и кричит:
– Эй! А как же я?
Саша оборачивается на ходу:
– А тебя кто привёз, Андрюха?
– Да, Андрюха! Вы не знаете, где он?
Саша благодушно фыркает:
– Сейчас протрезвеет – придёт.
И мы сворачиваем к лифтам.
Времени 13.50.
Не заезжая в палату, едем к перевязочной. Она занята. Саша оставляет меня и идёт звать маму. От перевязочной до нас два шага, с этим мама справится, поэтому Сашины функции кончаются здесь.
Времени 14.20.
Как раз вернулись к обеду. На обед сегодня суп овощной, капуста под общим названьем солянка и напиток шиповник. В отличие от завтрака, обед никто не берёт, предпочитают своё. Естественно, никто, за исключением Вити. К нему уже пришла жена, он уже размялся домашней пищей, так что обед сейчас в самый раз.
На первом этаже есть приличный буфет, мама идёт туда и спрашивает, не нужно ли кому чего. Витина жена просит купить ей салат «эстонский».
– Эстонский? – мгновенно включаюсь я, – сейчас вернулись люди из буфета и сказали, что эстонского нет.
– Странно, всегда же был?
– Вчера в соседнюю палату положили эстонца, так родственники всё размели!
– Ну, надо же, – в её лице искреннее огорчение, – ладно, купите мне из курицы.
Мама уходит, пряча улыбку. Пётр идёт в наш туалет мыть посуду. Я рассказываю ему про жестокого Андрюху, бросающего слабых девушек, и тут в наш разговор врезается Витя. Как всегда, бескомпромиссно, сжигая за собой все мосты:
– Что, Пётр, пошёл тарелки мыть?
Пётр кивает и идёт дальше. Витя улыбается.
Времени 16.00.
Мама только что ушла, жена Вити ушла раньше. Приходили родственники к Володе, в первый раз, поэтому они долго пытались поговорить с нашим врачом, дабы что-то понять и как-то улучшить, долго курили с Володей на балконе, бегали в аптеку, в буфет, но ушли и они. День вступил в фазу, когда желание нового притупляется, и ветер перемен начинает блуждать в лабиринтах статичности мира. В такие моменты легко представить, что праздничное небо это лишь плёнка вроде фольги, разорвав которую увидишь пустоту. Так и не рвите, зачем вам? Конвенции ведь тоже не дураки писали, а жизнь всё равно полна неожиданностей!
Вот неожиданно распахивается дверь, и входит Вера. Вообще, время неурочное, посещения больных с 17 до 20, но поскольку я лежачий, то на меня есть специальное разрешение, допускающее в любое время. И уж одноразовый виртуальный пропуск всегда можно купить от 50 рублей у охранника. Вера пришла в первый раз, она проживает далеко и наведывается к нам нечасто. В её лице смешаны отчаянье и сострадание в пропорции один к двум, в руках большой синий пакет. Она подходит ко мне и целует, как, должно быть, сердобольные дамы в лазаретах целовали героев 812-го года. Я рад ей. Она непростой человек, что называется, странная, но прекрасный друг, а это дорогого стоит.
– Ну, как ты? – спрашивает она тихо, и уже по ней видно, что ответ ей известен и приводит её в содрогание.
– Я хорошо, – говорю я.
Но такой ответ её не устраивает, и она его просто не слышит.
– Ты, наверное, думаешь: но почему я? За что мне такое ужасное наказание? – она выделяет местоимения, – и я тебя в этом очень хорошо понимаю.
Здесь я останавливаю её сильным в смысле экспрессии жестом (слабым её не остановить) и говорю:
– Нет, я так совершенно не думаю.
Вера смешалась, но ненадолго, она уже вошла в образ, и так просто её не собьёшь.
– Да, я понимаю, но обычно в такой ситуации человек думает: почему я? За что мне такое? И я тебя в этом очень хорошо понимаю.
Мне уже смешно.
– Вер, – я пытаюсь скрыть улыбку, – я так не думаю. Я вообще об этом никак не думаю.
– А что же ты делаешь?
– Что делаю? Просто чувствую.
– Что чувствуешь?
– Радость.
– Радость?
Она оглядывает меня, оглядывается вокруг, словно хочет убедиться, что глаза её не обманули и всё показали правильно.
– А что же здесь радостного?
С тех пор, как пришёл в себя, я чувствую эту радость. Она чиста, как звёздная пыль, и торжественна, как парад планет. В самый первый миг я уже знал, что это послано мне во благо.
– Во благо? Ты выпал из жизни, у тебя было две операции…
– И скоро третья, – добавляю я.
– Скоро третья, и это во благо?!