Новая Земля

Попов Александр

Сухотин очнулся, открыл тяжелые влажные глаза и, словно сквозь туман, увидел земляков:

– А-а, тут вы. Думал, не поможете, а - вон что. Спасибо. Изба что, все? Пожар кончился? Дайте гляну на прощание - верно, не свидимся больше.

Расступились новопашенцы, сын бережно приподнял голову отца. Глянул старик и крепко - на сколько мог - зажмурился. Избы уже не было, а лежали на черной земле черные останки, как кости. Еще дымили и тлели обугленные доски и бревна, торчала, как ствол дерева без кроны, печная труба и дымила. Иван Степанович застонал.

– Что ты, отец?
– шепнул сын старику.
– Теперь уже все - не

вернешь. Не надо горевать.

– Ты, Николай, подпалил?
– тихо спросил отец у сына.
– Скажи честно все пойму.

– Что ты, отец...
– растерялся Николай Иванович и отвел глаза.

– Не он, дед Иван, - склонился над стариком Новиков.
– А вон тот охломон, Витька Потапов. Иди сюда!
– строго велел он низкорослому подростку, который плакал поодаль.

Подросток с покорно склоненной головой подошел на зов и заплакал жалостливо и громко.

Григорий строго сказал:

– Смотри нам в глаза и говори: ты подпалил? Ну! Не нюнь!

Но он стал плакать громче, ожесточенно тер глаза кулаками и не отвечал.

– У-у, молчишь. Сегодня отец с тебя шкуру сдерет, - замахнулся на Витьку скотник, но не ударил, лишь по затылку скользнул ладонью и скинул на снег шапку.
– Коли молчишь, так я расскажу. Увидел я, дед Иван, пожар на горе и скачками прибежал сюда. А на меня с крутизны, вон той, что за березняком, этот обомот катится. Схватил я его за шиворот... Я хотя и пьяница горький, а голова у меня варит!
– подмигнул он собравшимся.
– Мне следователем работать бы, а не скотником... ну, да ладно!

– Ты, Григорий, умный мужик, я знаю, - сказал ему Иван Степанович тусклым голосом, пытаясь подмигнуть.
– Ты еще сможешь взять себя в руки какие твои годы!

– Да, дед Иван, надо пожить по-человечески - всю водку все равно не перепьешь... Ну, так вот: сцапал я этого сорванца за воротник, так прямиком в лоб сказал, видит Бог, что наугад: "Ты поджег? Говри, а то буду бить!" Вот удивился я, когда он занюнил: "Я, дядя Гриша, поджег". Что да как, спрашиваю у него. А вот как: шарамыжничал возле Новопашенного да набрел на избушку. Стук в оконце - молчок. Только пес брешет. Подождал, осмотрелся - ни души. Выдавил стекло да нырнул внутрь. То да се, а потом ухватился за керосиновую лампу, - хорошая игрушка. Нечаянно опрокинул, керосин разлился по столу и полу, а в руках - зажженная спичка. Ка-ак полыхнуло. Руки опалил, но выпрыгнул в окно. С испугу не туда рванул, поблудил по лесу. Потом выбрался на откос и - прямиком в мои руки.

Старик попросил, чтобы к нему подвели подростка. Слабой дрожащей рукой нашел в кармане карамель в фантике.

– На, дружок, - протянул Витьке, который тер глаза кулаком и мучительно-неестественно плакал; увидел конфету - замолчал. Иван Степанович шепнул, задыхаясь: - Прости, малец, другого гостинца нету. Возьми, что ли. А избу спалил - спасибо, родимый: давно было пора. Понять я не мог своими засохшими мозгами, что помеха она мне. От людей, как заяц, бежал, а Бог, видишь ли, по-своему постановил: с людями мыкался всю жизнь, с людями рядом и помирай. И нечего чудить... правильно, Коля? Вот сейчас до чего додумался. Э-э, что уж там, честно скажу,люди добрые: давно и сильно хотел к вам, поближе, да сердце сопротивлялось. А вот глядите - судьба подмогла...

Старик сказал много - устал. Смотрел в ясное, нежно-розовое, как лицо младенца, небо, и чудилось ему радостное -

поднимается он, как на облаке, к небу. И уже не видит людей. Ласковая синева укутывает его.

– Хорошо как, ах, ты Боже мой!

– Помираю, люди, поди...
– то ли сказал, то ли подумал он и увидел выглядывавшего из-за облака Васю Куролесова.

Люди бережно несли на руках старика. Кто-то говорил, что дышит, кто-то осторожно шептал соседу по плечу: помер. Но все вдруг, словно по чьему-то велению, поняли и почувствовали, что любят они своего докучливого правдолюбца; и подумалось всем, может быть даже разом: "Как же без него будем жить, кто по зажиревшей совести смелее и вернее всех плесканет холодными, но отрезвляющими словами правды? Не всякий мог, а Степаныч мог! Кто теперь первым выйдет на дорогу, не жалея своей жизни, чтобы остановить супостата, едущего убивать любимый сосновый бор? Кто теперь не испугается силача, богатея председателя и скажет ему: прочь, злыдень?! Неужели некому? Неужели гнить Новопашенному в своих извечных пороках, а лекарь умер и не бывать другому?"

Чистые и порочные шли рядом с умершим или умирающим стариком, хмельные и трезвые, старые и молодые, но все они были новопашенцами, в которых горели, хотя и маленькие, капли разбившейся о них, людскую скалу, души старика. Они сейчас ясно почувствовали горящие осколки чужой, но все же родной для них души.

Люди брели по вязкому, мешавшему продвигаться снегу; им было тяжело, неудобно спускаться со стариком с горы, но они понимали, что ничего лучше уже не могут для него сделать. Лишь только каким-то чудом тоже взобравшаяся на гору старая, иссохшая Фекла услужливо поддерживала свалившуюся к снегу легкую руку старика.

Люди молча, скорбно спускались к Новопашенному.

А старик тем временем нежданно-негаданно встретился с Васей Куролесовым.

– Здорово, Василек, - сказал он ему.
– Как живешь?

– Я и тута, Ваня, летаю. Хочешь попробовать?
– откликнулся Вася, все такой же молодой, как много лет назад, все такой же кучерявый, словно барашек, все с такой же умилявшей односельчан глубокой задумчивостью в прекрасных томных глазах ангела или ребенка.

– Хочу!
– вскрикнул Иван Степанович, и в грудизаиграло то давнишнее, тайно жившее в нем детское желание полета.
– Неси крылья!

– А не забоишься?
– посмеивался мягкими губами Вася.

– Ты трусил, когда сиганул с горы?

– Я чуял, что разобьюсь, да все одно - полетел, - наивно моргали пушистые светящиеся ресницы Васи.

Иван Степанович задумался и с прищуром недоверия посмотрел на собеседника:

– Погоди, погоди, это как же: чуял, что расшибешься, а все же полетел? Чудно. Какая же тебя лихоманка понесла с горы?

– А та, которая тебя никогда не понесет.

– Так-так-так, выкладывай!
– заострился взгляд Ивана Степановича.

– Что же выкладывать? Сам, Ваня, понимаешь, - грустно и серьезно, неожиданно как будто повзрослел, сказал Вася.
– Ходит человек по земле жизнь по порядку идет, хотя случаются несчастия, беды, болезни. Но чуть оторвался от земли, от людей, к птицам да Богу - так и пошло-поехало: страшно ему, не по себе, неуютно. Не его, Ваня, стихия. С людями ему жить! Вот какой закон.

– Почему же ты не по-человечьи поступил: нате вам - полетел?! Выкладывай!

– Глупый был. Так-то!

И лоб Васи рассекла хмурая морщина мудреца.