Новая Земля
Шрифт:
Произнес Иван Степанович слово чужак и стало ему обидно:
– Не правы они, не правы!
Старик печально вздохнул и пошел по сумрачной, но просыпающейся деревне к своему дому, к жене. "Надо проведать. Как она там? Да и сын Николай, поди, приехал на выходные, и внук гостит у старухи - соскучился я по ним, давненько не видел".
8
Иван Степанович увидел блеклый огонек в стайке - видимо, Ольга Федоровна кормила свинью и козу. Ворота оказались на засове, стучать - не дело, можно в такую рань разбудить всех домашних и соседей. Иван
– Кто там?
– тревожно спросила Ольга Федоровна и высунула из-за двери свое маленькое морщинистое, но такое родное и дорогое Ивану Степановичу лицо.
– У-у, ты, что ли, Иван?
– искренне удивилась она.
– Ага, - ответил старик, протискиваясь в стайку через узкие и обмерзшие понизу двери.
– Что, Олюшка, кормишь архаровцев?
– спросил он о козе и свинье.
– Ага, - ответила жена, присаживаясь на перевернутое вверх дном ведро и прижмуриваясь на мужа в тусклом свете лампочки, с лета засиженной мухами.
Приехавший из города сын собирался сердито, решительно поговорить с отцом: мол, хватит чудить, и мать знала, что Николай будет резко говорить, не жалея отца. Надо как-то подготовить мужа, и она осторожно начала:
– Отощавший, что ли, какой-то? Все думал, поди, день и ночь напролет, а мысль, Ваня, что пиявка: сосет кровушку из сердца. Кто не думает - толстый, что боров, вон, как Васька, - махнула она головой на большого поросенка, увлеченно поедавшего картофельное варево.
– Душу, Ольга, мысль не съест, - ответил старик, присаживаясь рядом с женой на другое перевернутое ведро.
– А тело наше, кости да мякоть дряхлые, чего уж жалеть: помрем - все одно сгниет. А душа, кто знает, может, и улетит куда.
– Вот-вот, от людей ты уже улетел на свою гору, теперь и душой норовишь от нас сигануть?
– лукаво улыбалась Ольга Федоровна.
– От людей, Ольга, никуда не улизнешь, как не исхитряйся, - говорил старик и тайком любовался женой: старая она, морщинистая и сухая, а все любима им. В радость ему видеть ее.
– Толку-то, что ушел я от людей на гору, все равно надо спускаться, хотя бы даже за водой или продуктами.
– Вот и ладненько, - ласково улыбалась Ольга Федоровна, гладя руку старика, - и спускайся, Ваня, навсегда в Новопашенный: зачем шалоболиться? Все равно все пути ведут к людям.
– Нет, Олюшка, - накрыл Иван Степанович своей ладонью руку жены, - не хочу к людям: плохо мнерядом с ними. Издали, понимаешь ли, спокойнее и мне, и всем.
Промолчала жена на твердые слова мужа, знала: сказал Иван Степанович так тому и бывать. Вспомнилось ей, как навсегда уходил он из дома на гору, и ласково подумала о муже: "Спасибо, Господи, что дал Ты мне его.
– И взгрустнулось Ольге Федоровне: - Как порой несправедливы, жестоки друг к другу бывают люди! Нехорошо когда-то обошлись с Иваномодносельчане. А что он хотел? Только одного - чтобы хорошо всем жилось в Новопашенном. Пошел к людям с правдой, а они ему ответили злом".
История была такая: видел Иван Степанович, что плохо живет колхоз, воруют с ферм, с полей и пасек новопашенцы все, до чего слабый догляд. По осени пшеницы и овощей гектарами хоронил снег. Механизаторы пьянствовали, ломали технику, потом в простоях все тоже было - пьяство. На собраниях Сухотин, работавший кладовщиком, ругал земляков, председателю Коростылину в глаза говорил:
– Не хозяин ты, Алексей Федорович: только о своем личном дворе заботишься, все в него тащишь...
Мрачно отмалчивался Алексей Федорович.
Сухотин жаловался в письмах районному начальству: спасите, мол, гибнут люди, мучается скот, оскудевают поля.
Из района на каждую жалобу Ивана Степановича приезжал проверяющий, составлял справку, и нередко из нее выходило - оговаривает председателя и односельчан. Над ним посмеивались, покручивали возле виска пальцем.
Но упрям был старик и однажды сказал себе: "Будя, ребята! Вы перемрете, спившись и обожравшись, но после нас детям и внукам нашим жить. Ради них остановлю вас или - погублю.
Он уехал в Иркутск и всеми правдами и неправдами попал к большому, лобастому начальнику, рассказал ему о новопашенских бедах и печалях.
– Помогай, уважаемый, - сказал ему Сухотин.
– Прекрати своей державной рукой разор и развор...
– Прекратим, старина, безобразия, - ответил ему начальник, зеркально сверкнув большим белыи лбом. На прощание крепко пожал своей мягкой, но сильной рукой смуглую, маленькую, но твердую, как кость, руку Сухотина.
Иван Степанович вернулся в Новопашенный довольным, его душа светилась надеждой и верой - придет разумное и доброе в новопашенскую долину, заживут люди здравым умом и добрым сердцем.
– Только хорошенько встряхнули бы!
– говорил он жене.
Большой иркутский начальник отписал сухотинское заявление в район, требуя разобраться и наказать виновных. Из района приехали проверяющие. Алексей Федорович натопил для них баню, организовал богатый стол.
Через неделю в районной газете появилась статья, которая рассказывала, что в Новопашенном завелся кляузник по фамилии Сухотин и мучает людей; колхозники трудятся в поте лица, а он строчит во все инстанции жалобы. Сам Коростылин завез Ивану Степановичу газету домой, дождался, пока тот дочитает, а потом мирно и даже дружелюбно спросил:
– Ну, теперь, Степаныч, понял ли, что людям виднее, как жить и сколько пить? Не обижайся, старина, живи, как знаешь, но другим не мешай. Бывай!
Ушел Федор Алексеевич, а старик крепко зажмурился, будто света белого не хотел видеть, медленно по стене осел на корточки. Утром шел по Новопашенному, а люди указывали на него пальцами, с улыбками отвечали на его приветствия.
Вечером Иван Степанович сказал Ольге Федоровне:
– Вот что, Ольга, собирай, родная, вещички - пойдем искать угол милее. Свет большой. Не смогу я жить в Новопашенном: не люб я людям и мне они постылы. Собирайся!