Новеллы (-)

Садовской Борис Александрович

Настя охнула.

– Кто, тятенька?
– еле вымолвила она.

– А сватается за тебя человек хороший. Кулибин, Иван Петрович, что вчерась заходил.

У Насти губы перекосились. Она задышала часто-часто.

– Да!
– продолжал самодовольно Злыгостев, не примечая, что лицо у дочери стало белее мела.
– Вот кого в мужья тебе Бог дает. Ну, и то сказать, мы ведь не лыком шиты: исконные здешние мещане. Так ведь Иван-от Петрович в Питере всех анаралов и министров знает, амператрица покойная сама ему медаль на шею навесила: заслуженный человек, знамо. И в мошне есть-таки немало. Оно...

Тут речь его внезапно прервалась глубоким, жалобным плачем. Настя, присев на корточки, сжимала обеими руками голову и рыдала горько. Огромные две косы, перехлестнувшись из-за спины,

свернулись кольцами на полу и вздрагивали, будто живые, при каждом движении наливных плеч.

– Э, да ты с дурью, - молвил, наконец, ошалевший было от изумления Прокофьич, - ну, у меня ты этого не смей! Вечером жених придет, и ты должна быть при нем как следовает, во всем параде. А реветь будешь, я тебя на неделю в чулан запру.

Злыгостев схватил Настины косы, намотал их себе на левую руку и, распоясавшись, собрался было легонько поучить дочь. Тут он вспомнил о женихе: пожалуй, синяки увидит, прогневается. Прогнал Настю в светелку, а сам прилег на лавке соснуть.

Майский день готовился догореть, когда Иван Петрович Кулибин стукнул чуть-чуть резным слоновым набалдашником палки - подарок покойного Шувалова - в узкую захватанную дверь злыгостевского дома.

На стук его не отозвался никто, и Иван Петрович, пождав немного, взошел в горницу. Здесь всё уже было чисто прибрано; на столе ожидала закуска и зеленел орленый штоф подле сиявшего ярко самовара. Даже лампадку у образов догадался заправить суетливый Прокофьич. Сам он теперь восседал за столом и в ожиданье нареченного зятя понемногу опохмелялся: оттого и не слыхал, как подошел Кулибин. Заегозил Прокофьич; усадил почетного гостя под образа; вина налил, чаю заварил, а сам нет-нет да и поглядит в дверь: нейдет ли Настенька.

– Какое время ему нонеча настало,- молвил Иван Петрович, указывая на картинку, где Наполеон в треугольной шляпе щипал перед котелком ворону. Француз-то. Попал как кур во щи!

– То-то, батюшка, знать, не до кур уж ему теперь: ворон жрет. А опасались мы было шибко в те поры: пойдет француз на Нижний, разорит вконец.

– На Нижний идти ему было не рука, - Иван Петрович отхлебнул из большой чашки, расписанной алыми розанами и зелеными листками.

– Не рука, батюшка Иван Петрович, то-то не рука. Не слыхать, что в Ведомостях-то пишут, как ноне Светлейший Кутузов, какое намерение имеет?

– Нового не слыхать ничего. По всей видимости, войну прикончим. Врага теперь прогнали, чего же больше?

– Так, батюшка, так... прикончили... прогнали... так... да... Прокофьич поддакивал, поддакивал, наконец, не вытерпел, встал и постучал кулаком в стену.

– Настасья! Скоро ты там?

– Иду, тятенька, - прозвенел тонкий голосок.

Как ни сдерживал себя Иван Петрович, но, заслыша легкие Настенькины шаги на лестнице, завозился на месте, и старческий, яркий румянец залил ему не только лицо и шею, но засквозил даже из-под белой, волнистой бороды. Откашлявшись, встал он навстречу Насте и поднес ей в презент сверток дорогого шуршащего атласу на платье. По столичной своей обыклости, Иван Петрович, кроме того, вручил невесте и сверток конфет московских. Настенька робко приняла подарки и, вся зардевшись, благодарила Ивана Петровича под строгим отцовским взором.

Между тем Кулибин взял ласково Настю за руку и посадил за стол.

– Вот, Настасья Семеновна, хочу я тебя замуж за себя взять, как тебе, охота за старика идти?

Настя потупилась; из-за наплывших на ресницы слез видела она, как в тумане, седую бороду.

– Так как же, Настасья Семеновна, сказывай. Не охота?

– Аль ты оглохла?
– сурово молвил Злыгостев.

Настенька взглянула торопливо на отца и прошептала:

– Охота.

– Ну, ин и толковать больше нечего,- весело порешил Кулибин.
– Подь в горницу к себе, а мы тут с родителем побеседуем.

Настя поспешно кинулась наверх; там, у себя на постели, залилась она неслышными слезами, кусала и рвала толстые косы; тщетно удерживаясь от рыданий, грызла подушку и ломала руки.

V

Выйдя от Злыгостевых, Иван Петрович не домой пошел: надоела ему и так одинокая его обитель, а захотелось пройтись за монастырь, по арзамасской дороге.

Яснела

робкая ночь. В синих кустах, закрывших мглистой пеленой весь нагорный берег, соловьи заливались и гремели на все лады; ближние вдруг перебивали дальних, в свистанье одного вливался щекот другого, и всё враз покрывалось рассыпчатым дружным грохотом. Дробили и трелили, словно задыхались, смеясь от счастья, ночные певуны, и смеяться хотелось, слушая их, Кулибину. Забыл он старость свою и годы, неумолимо лежавшие на плечах; видел только вдали перед собой зарю молодого счастья. И впрямь, занималась майская долгая заря; туманы, свиваясь, поползли, как длинные воздушные змеи, по седым полям и начали таять; мнилось, холсты, разостланные для ангельских одежд, убирали небесные ткачихи. Соловьи ахали и хохотали громче. Отряхая с кафтана прозрачную росу, Иван Петрович быстрым шагом подходил к Крестовоздвиженскому монастырю и уже собирался было повернуть налево, чтобы через Телячью улицу пройти прямо к Успенью, да ноги словно сами понесли его по Ямской: не мог он пройти мимо заветного дома: хотелось хоть издали полюбоваться на невестино оконце, пожелать Насте снов спокойных. Вот и злыгостевский палисадник; в окнах темно, но сиреневые кусты шевелятся, и можно издали различить высокого молодца в поддевке и заломленном лихо картузе. Что такое? Не вор ли? Ближе подошел Иван Петрович и замер, увидя в оконце наверху склоненную голову своей невесты. Слышится ему шорох благоухающих сиреневых ветвей и горячий шепот:

– Стало, пропадать мне теперь. Одно выходит: в Волгу вниз головой либо в солдаты.

– Ох, миленький, золотенький, что ты, полно.

– Не любишь, ты меня, Настя.

– Люблю, Митя.

– А коли любишь, слушайся меня. Завтра же бежим.

– Нельзя, Митя, грех.

– Так всё одно ведь обвенчаемся потом; неужто ты старика-то любишь? Ведь вот судьба: у него же всё мастерство прошел, в Питере целый год работал, и место теперь готово, а приехал в Нижний утром, хвать, к вечеру тебя просватали. И как это ты за него идешь?

– Тятенька велит.

– Тьфу! Дура!
– Митя сорвал картуз и швырнул оземь изо всех сил.- Ну, слушай, Настасья: либо соглашайся со мной бежать, либо прощай сейчас и больше ты меня не увидишь. Ну?

Настя молчала. Митя шагнул из палисадника.

– Ох, постой, Митя, не уходи: согласна я; куда хочешь с тобой пойду.

– Завтра?

– Завтра.

Оконце закрылось. Митя поднял картуз, обмахнул его бережно рукавом и надел прямо. Быстро прошел он почти мимо Ивана Петровича, не заметив его.

Поплелся, вздыхая, домой и Иван Петрович.

VI

Настенька венчалась с Митей за неделю до Петровского заговенья в Успенской церкви. Посаженым отцом у жениха был знаменитый механик Иван Петрович Кулибин. После венца молодые вскоре отправились в Ардатовский уезд, на Выксу, где Митя поступил мастером на завод.

1911

ПОГИБШИЙ ПЛОВЕЦ

(1834)

Марии Михайловне Блюм

Кити минуло сегодня шестнадцать лет. В прозрачном облаке волнисто-розовой кисеи, плавно, как большая, сошла она с террасы в цветник к любимой розе. Обе они в этот день распустились полным весенним цветом; обе нежны и прекрасны,- и млеющие влажные лепестки такие же розовые и душистые, как длинное платье Кити. Полдневная тишина разнежила истомленные сиреневые кусты; задумавшись, забыли шелестеть вековые липы; одна иволга на рябине звучно затвердила свое "люблю". В усадьбе обычная воскресная тишина. После обедни и пышного пирога домашние все разбрелись куда попало. Девятилетний Поль с Карлом Федорычем удит под обрывистым берегом Москвы-реки; шалун то швыряет потихоньку камешки и любуется, как по водному зеркалу бегут стальные круги, то, карабкаясь по глинистому обрыву, тревожит касаток, визгливо вылетающих из земляных своих гнезд. Карл Федорыч, в клетчатом фраке, зорко из-под черепаховых очков высматривает прыгающий поплавок и с довольной улыбкой пускает в плетеное ведерко красноперых трепещущих окуньков. Фавр украдкой опустила стыдливые занавески на своем белом окне: значит, теперь продремлет до обеда. Уснули все: няня, дворецкий Прохор, горничная, садовник, оба лакея; даже казачок Тришка свернулся на конике* в передней, и дружные мухи облепили ему рот.