Новеллы (-)
Шрифт:
– Ну и дурачок же ты!
– ответил дон Феликс.
– Напугал меня так, что у меня на минуту зарябило в глазах. Но сейчас, когда я успокоился, мне просто смешна твоя глупость. Конечно, лучше всего было бы тебе не уступать этой женщине и умереть. Но так как мы пленники, то еще более жестокая смерть ждет нас в том случае, если ты не сдержишь данного ей слова. Я, по крайней мере, именно из-за того, что не ответил взаимностью одной женщине, оказался теперь пленником, вдали от моего дома и моей родины, и питаю весьма слабую надежду на освобождение, если только узнают, кто я такой: поэтому я должен таиться от каждого пленного испанца, который мне встретится на пути, из страха, что он меня узнает. Вот по этой-то причине мне и приходится непрерывно трепетать за нашу жизнь. Учти, что эта женщина - еврейка и что, наверное, она вспомнит историю Иосифа Прекрасного {31}, если ты вздумаешь подражать ему. Мало того, что ты сделал ужасную ошибку, позволив
Мендоса снова заплакал, по-прежнему ничего не отвечая, и дон Феликс стал требовать объяснения этого молчания, причина которого начала казаться ему загадочной. Ведь только в культистской поэзии {32} речь иной раз идет о слезах, для которых нет никакого видимого основания.
Уступая просьбам и, можно сказать, даже угрозам дона Феликса, Мендоса сказал:
– Я поражена, что ты до сих пор не узнаешь меня, дон Феликс! Как ты можешь желать, чтобы я выполнила обещание, данное мною этой женщине, если я - Фелисия, та самая несчастная женщина, из-за которой ты убил Леонело. После многих злоключений, постигших меня после его смерти, я поступила на службу к известному тебе солдату и последовала за ним в Италию, а оттуда во Фландрию, где и перешла от него к тебе, когда он отправился в герцогство Клевское.
Некоторое время дон Феликс, пораженный, стоял молча, не в силах вымолвить ни слова, а потом сказал:
– Пусть не удивляет тебя то, что я тебя не узнал, Фелисия; ибо, хоть я и бывал в твоем доме, я почти не видел твоего лица: так мало я всматриваюсь в лица возлюбленных моих приятелей.
О, слова, достойные быть высеченными на мраморе золотыми буквами, дабы скотское невежество некоторых людей уразумело, как неотделима от дружбы честь, от благородной крови - выполнение долга! Ибо есть люди, которым их пустота не позволяет отличить честные поступки от подлых и похоть - от истинной любви, вследствие чего происходит столько раздоров, а иной раз проливается немало крови. Сдается мне, что вашей милости не по вкусу подобные проповеди и вы желаете узнать, как же придумали поступить дон Феликс и Фелисия, дабы избежать неприятностей, угрожавших им.
После долгого обсуждения они порешили, что, когда настанет час любовного свидания, дон Феликс поднимет ложную тревогу, будто по чьей-то небрежности вспыхнул пожар где-нибудь в отдаленной части дома. В возникшем переполохе трудно будет думать о выполнении подобных обещаний и придется отложить свидание, а дальше надобно будет изобрести что-нибудь другое. Так они и сделали. Не успела Сусанна заключить Фелисию в свои объятия, как дон Феликс, поджегший находившийся на задворках сарай, принялся громко кричать о том, что начался пожар. Сусанна покинула объятия Фелисии и, высунувшись в окно, принялась сзывать на помощь слуг. В этом, впрочем, не было необходимости, так как не только обитатели того дома, где они жили, уже всполошились, но и все соседи успели проснуться и сбежаться, стараясь помочь беде.
Но если пламя пожара и было вскоре погашено, то пламя любви от всего случившегося еще сильнее разгорелось в груди грешной еврейки. Она продолжала искать случая встретиться с Мендосой наедине, между тем как тот столь же старательно его избегал. Так прошло три или четыре дня - срок, который любви не так-то легко выдержать, после чего приехал Давид, отец ее, и все сразу притихло, даже любовные желания Сусанны. Но известно, что судьба, если уж она начала преследовать человека, становится назойливее мухи, которая липнет именно там, откуда сильнее всего ее гонят. Припомните, что сказал о ней Овидий {33}:
Бредет судьба неверными шагами,
Но, переменчивая и слепая,
Нигде не может долго задержаться.
Случилось однажды, что, когда дон Феликс возвращался вместе с Давидом, своим хозяином, с базара, им повстречался какой-то грубый, заносчивый и бесстыдный мавр, притязавший на высокий чин и звание в их подлой и лживой секте, как об этом свидетельствовал зеленый тюрбан на его голове. О" презрительно приказал Давиду отнести к нему домой большую корзину купленных им фиников. Тот нерешительно посмотрел на дона Феликса, и пленник, забыв, что ему надлежит притворяться немощным, легко поднял корзину и поставил себе на плечо. Ахмет Абенис - так звали мавра - пнул его ногой и, толкнув с силой корзину, свалил ее на землю, несколько повредив ее при этом, ибо она была сплетена из нежных пальмовых ветвей. Обозлившись от этого еще больше, он закричал:
– Христианин, взвали корзину на этого еврея!
– Эфенди, - ответил дон Феликс (на тамошнем языке это слово значит "господин", или "хозяин", или "повелитель"), - позвольте мне отнести корзину туда, куда вы прикажете, потому что Давид стар и слаб здоровьем.
– Собака христианин!
– вскричал Ахмет.
– Клянусь Магометом, я тебе выбью зубы, а его уложу на месте!
– Успокойтесь, эфенди, - ответил снова дон Феликс.
Заметьте, ваша милость, что я повторяю этот титул второй раз не потому, чтобы мне нравилось говорить по-арабски, а просто потому, что трудно избежать в данном случае этих слов, ибо я стремлюсь к правдивому воспроизведению действительности, как и полагается хорошему рассказчику.
Ахмет рассердился, вырвал палку у проходящего мимо мавра и ударил ею Давида так, что тот упал. Считая, что этот еврей был его хозяином, чей хлеб он каждый день ел, не видя от него обиды ни словом, ни делом, дон Феликс вырвал палку у мавра, собиравшегося нанести старику второй удар который мог бы его совсем убить, и ударил негодяя, по своему обычаю, так, что тот на несколько часов лишился речи. На шум сбегалось множество мавров, ибо подобной смелости они еще никогда не видели. Но дон Феликс, не пожелав подражать им и прибегнуть к камням или палкам, с которыми они на него обрушились, одними оплеухами и затрещинами защитил себя лучше, чем это могли бы сделать шестнадцать хорошо вооруженных человек. Тот, кого он хватал за шиворот и отбрасывал от себя на большое расстояние, падал и расшибался; а тому, кто получал от него оплеуху, кровь заливала лицо, лишая на некоторое время зрения.
Но прежде чем продолжать рассказ, я хочу спросить у вашей милости, знакомой с Цицероном, Овидием и прочими мудрецами, у вас, способной беседовать о дефинициях и этимологиях, откуда произошло в кастильском языке слово "оплеуха". Мне, по крайней мере никогда не презиравшему мой родной язык, пришлось немало потрудиться, прежде чем я выяснил происхождение этого слова, которое люди ученые определяют так: "запечатление руки, сжатой в кулак, на лице противника в состоянии раздражительности". Так знайте же, ваша милость, что слово это употребляется не без достаточных для того оснований, ибо тот, кто собирался нанести удар, сначала плевал себе на ладонь руки, а потом уже наносил удар, откуда и произошло слово "оплеуха", что значит - "удар, нанесенный оплеванной рукой". Этого вы не вычитаете в "Сокровищнице кастильского языка" {34}, из чего следует, что должно уважать чистоту этого языка, ибо, конечно, не без причины он отвергает столь низменные слова. Как бы то ни было, дон Феликс - которого в доме его хозяина все время называли Родриго - в своей ярости так отделал многих мавров, что они решили застрелить его из мушкета. Один из телохранителей царя зарядил мушкет и выстрелил, но угодил при этом в своего собственного товарища, который в тот самый момент подбежал к дону Феликсу. И вот собралась большая толпа, вооруженная различными видами оружия (в расчете на то, что если не с одним из них, так с другим посчастливится), и, уж наверное, тут пришел бы конец его жизни, если бы он не отступил к дверям мечети, откуда как раз в эту минуту выходил Саларраэс, тамошний царь или наместник, назначенный турецким султаном, - совсем так, как у нас назначают вице-королей или, как встарь, в Испании, Мирамамолин Мароккский или же Альмансор Кордовский назначали своих наместников в Алькале, Хаэне, Эсихе, Мурсии и в других областях, захваченных после вторжения арабов в древнюю землю готов. И так как царь заметил необычайную силу и крайнюю отвагу этого раба, он повелел не посягать более на его жизнь, и все сразу же повиновались. Затем царь приказал привести дона Феликса во дворец и, когда они остались наедине, велел ему рассказать, кто он такой, и при этом помнить, что государям надо всегда говорить правду; при этом царь обещал оказать ему покровительство и сохранить жизнь, подобно тому как только что ему ее даровал.
На все это дон Феликс отвечал:
– Государь, я кабальеро из дома Гусманов в Испании, хотя здесь, опасаясь, что за меня назначат слишком большой выкуп, я сказал моему хозяину, что меня зовут Родриго и что я человек низкого звания, занимающий у себя на родине самое скромное положение, подобающее простолюдину. Но сейчас я говорю вам сущую правду, полагаясь на ваше царское слово, и добавлю еще, что мое настоящее имя - дон Феликс де Гусман и что после морской битвы при Лепанто меня прозвали Смелым. Скажу, что в этом сражении я захватил султанскую галеру, на которой капитаном был Адамир-паша, воин не настолько прославленный, как среди вас - Учал_и_ или Барбаросса, но еще более смелый и опытный. Я попал в плен в Ливийском море, направляясь на Мальту, так как вместо Пеньон де Белеса нас занесло в Тунисский залив. Меня и моего брата купил еврей Давид, и его хорошее обращение с нами и хлеб, который я ел у него в доме, побудили меня встать на его защиту. Ахмет мог ударами палки убить старика, если бы я не преградил путь его бешенству и этим не спас хозяину жизнь. Расспроси почтенных мавров, которые все это видели, и если окажется, что я говорю неправду, то в Тунисе есть крепостные стены, а твои солдаты вооружены алебардами, которых никакая человеческая сила не одолеет.