Новеллы
Шрифт:
Закончив обращение к богам, старик бросил на столик сандалового дерева три монеты. На одной выпала решка, на двух — орел. Предсказатель схватил кисть и написал на полоске бумаги порядок, в каком легли монеты.
Подбрасывая монеты, он определял благо и зло — он проделал это шесть раз. О-Рэн с беспокойством наблюдала за тем, в каком порядке ложатся монеты.
— Ну вот и все...
Закончив гадание, старик, повернувшись к свитку, погрузился в размышления.
— Выпавшая триграмма именуется истолкованием грома и водной стихии. А это значит, что желания ваши не сбудутся.
О-Рэн
— Вряд ли вы встретитесь снова с тем молодым человеком, вашим родственником.
И предсказатель стал завертывать монеты в розовые шелковые лоскутки.
— Неужели его нет в живых?
Голос у О-Рэн дрогнул. В нем слышался безотчетный страх: «Неужели это правда»,— и в то же время надежда: «Нет, этого не может быть».
— Жив он или умер, установить трудно, но... на встречу не надейтесь.
— Почему?
На упитанном лице предсказателя, завязывавшего парчовый мешочек, появилась ехидная улыбка.
— В жизни всякое бывает, случается и невероятное. Если бы Токио вдруг превратился в лес,— может быть, вам и удалось бы встретиться... Но гадание... гадание предсказывает точно.
О-Рэн заплатила гадателю изрядную сумму денег и, совсем пав духом, вернулась домой.
В тот вечер она задумчиво сидела у жаровни, подперев рукой щеку и слушая, как в чайнике булькает вода. Предсказание гадателя ничем ей не помогло. Наоборот, оно разбило вдребезги хрупкую веру, тайную надежду, которую О-Рэн лелеяла в глубине души... Почти несбыточную, но все же надежду. Неужели его и в самом деле нет в живых? Что-то в этом роде сказал старик. Ведь улица, на которой она в то время жила, была очень неспокойной. Кто знает, может быть, идя к ней, он нарвался на скандал. А может быть, просто забыл о ней и потому перестал приходить. О-Рэн словно увидела себя со стороны, как она сидит, ощущая на своей напудренной щеке тепло, идущее от жаровни, и поигрывая щипцами для углей.
«Кин, Кин, Кин...» — писала она на золе и снова стирала.
— Кин, Кин, Кин.
О-Рэн все писала и писала, когда вдруг служанка тихо окликнула ее из кухни. Это, собственно, была не кухня, а служившая кухней комната с дощатым полом, расположенная сразу же за сёдзи.
— Что, бабушка?
— Госпожа! Идите сюда, посмотрите. Откуда она взялась, не пойму...
О-Рэн пошла на кухню.
В кухне, наполовину запятой очагом, свет лампы, проникавший сквозь сёдзи, создавал спокойный полумрак. Когда туда вошла О-Рэн, служанка поднимала с пола какого-то маленького белого зверька.
— Кошка?
— Нет, собачонка.
Прижав к груди руки, О-Рэн внимательно рассматривала собаку. Собака, которую держала на руках служанка, поводила светлыми глазами и тихо посапывала.
— Это та самая собака, которая все утро скулила у помойки... Как она забралась в дом, не пойму.
— А ты и не заметила?
— Нет, хоть и была все время здесь, чайную посуду мыла... И правду говорят — человеческие глаза ничего не видят.
Служанка приоткрыла сёдзи и уже собралась выбросить собаку в уличную тьму.
— Постой, я тоже хочу подержать ее на руках...
— Не нужно. Она вас всю выпачкает.
О-Рэн, не слушая служанку, взяла собаку и прижала ее к себе. Собака дрожала всем телом. Это напомнило О-Рэн о ее прошлом. Когда О-Рэн еще жила в веселом доме, она взяла к себе белую собачонку, с которой спала, когда ночью не было гостя.
— Бедненькая... Может, возьмем ее?
Служанка удивленно хлопала глазами.
— А, бабушка? Давай возьмем. Особых хлопот она тебе не доставит.
О-Рэн спустила собаку на пол и, широко улыбаясь, полезла в кухонный шкаф за съестным, чтобы накормить ее.
На следующий день собака с красным ошейником уже лежала на циновке.
Служанка, любившая порядок, разумеется, не одобряла этого. Особенно злило ее, когда собака выскакивала во двор, а потом следила грязными ногами. Но О-Рэн, скучавшая от безделья, полюбила собаку, как ребенка. Во время еды собака всегда сидела у обеденного столика. А ночью она неизменно спала, свернувшись клубочком, на рукаве ночного кимоно О-Рэн.
— С тех пор я все время думала, не к добру это, не к добру. Разве же это дело, горит ночник, а эта белая собака сидит и не отрываясь смотрит в лицо спящей госпожи...
Так примерно через год рассказывала служанка моему приятелю, врачу К.
Невзлюбила собачонку не только служанка. Нахмурил свои густые брови и Макино, увидев лежавшую на циновке собаку.
— Это еще что такое? Пошла вон!
Макино, одетый, как обычно, в свою интендантскую форму, грубо пнул собаку ногой. Когда он пошел в гостиную, белая шерсть на спине собаки встала дыбом и она злобно зарычала.
— Меня просто бесит твоя любовь к собакам.
И, подсев к столику, чтобы выпить свою вечернюю чашечку сакэ, Макино, досадливо морщась, все еще внимательно рассматривал собаку.
— Ты, по-моему, и раньше держала такую же?
— Да, та была тоже белая.
— Ты говорила, что ни за что не расстанешься с ней, а потом не знала, как от нее избавиться.
О-Рэн, поглаживая лежавшую у нее на коленях собачонку, улыбнулась. Она и сама прекрасно понимала тогда, что путешествовать на пароходе или на поезде с собакой хлопотно. Но теперь, когда она еще и с мужчиной рассталась, ей становилось невыразимо грустно при мысли, что она уехала в чужую, незнакомую страну, оставив белую собачонку. Поэтому вчера вечером, взяв на руки собаку и прижимаясь к ее носу щекой, О-Рэн без конца всхлипывала...
— Та собака хоть была умная, а эта совсем глупая. Во-первых, лицо... То есть морда... Морда совсем обыкновенная.
Макино, уже захмелевший, кажется, забыл о своем недовольстве и бросил собаке ломтик сырой рыбы.
— По-моему, она очень похожа на ту собаку, правда? Только нос другого цвета.
— Только нос? Нет, не только.
— У этой нос черный. А у той был коричневый.
Подливая Макино сакэ, О-Рэн вдруг увидела со всей отчетливостью мордочку своей прежней собаки. У той она была вся в бурых подпалинах, всегда мокрая от слюны.