Новеллы
Шрифт:
Куда сильнее, нежели этот устрашающе цивилизованный кабинет, привлекала меня столовая своим простым, незамысловатым и уютным убранством. За столом могло разместиться только шесть друзей, коих Жасинто выбрал, руководствуясь своими литературными, художественными и философскими интересами, и которые среди аррасских ковров, изображавших классические, залитые светом холмы, сады и гавани Аттики, регулярно устраивали пиры, своей высокой интеллектуальностью напоминавшие пиры Платона. Каждое движение вилок сопровождалось мыслью или же словами, в которые мысль искусно облекалась.
У каждого прибора лежало по шесть разных вилок причудливой выделки: одна для устриц, другая — для рыбы, третья — для мяса, четвертая — для овощей, пятая — для фруктов, шестая — для сыра. Многоцветные рюмки самых разных форм, расставленные на скатерти, сверкавшей ярче, нежели глазурь, походили на букетики, разбросанные по снегу. Но Жасинто и его философы, памятуя о том, что премудрый Соломон говорил, будто вино несет с собой горечь и разрушение, пили только смесь: на три капли воды — каплю Бордо (Шатобриан, 1860). Так советовали Гесиод в своем «Нерее» и Диокл в своих «Пчелах». Вод в «Жасмине» тоже было великое множество: там была вода со льдом, вода углекислая, вода стерилизованная, вода газированная, вода соляная, вода минеральная и разные другие воды в бутылях внушительных размеров с медицинскими пояснениями на этикетках… Повар, маэстро Сардан, принадлежал к числу тех, кого Анаксагор сравнивал с риторами, с ораторами, со всеми, кто владеет божественным искусством «помогать и служить Мысли», и в Сибарисе, городе Превосходной Жизни, на празднике Юноны Лацинской, судьи присудили бы маэстро Сардану венец из золотых листьев и милезийскую тунику, коих удостаивались благодетели общества. Его суп с артишоками и с икрой карпа, его вымоченное в старой мадере оленье филе с ореховым пюре, его тутовые ягоды, замороженные в эфире, и прочие многочисленные и непостижимые уму деликатесы (только их и мог переваривать мой Жасинто) были произведением художника, великого богатством новых мыслей, и всегда сочетали новизну вкуса с великолепием формы. Такое блюдо этого несравненного мастера своего дела, благодаря орнаменту, благодаря искрящемуся остроумию отделки, подбору ярких, живых красок, было ювелирным изделием, вышедшим из-под резца Челлини или Мериса. В иные вечера мне хотелось сфотографировать эти творения выдающейся фантазии, прежде чем их разрежет нож! И сверхизысканность блюд гармонически сочеталась с великим изяществом обслуживания. По ковру, более пышному и мягкому, нежели мох в Бросельяндском лесу, подобно белым теням, скользили пятеро слуг и чернокожий паж — такова была пышная традиция XVIII века. Серебряные блюда поднимались из кухни и буфетной на двух подъемниках: один из них предназначался для горячих деликатесов и был снабжен трубами с кипящей водой, другой, двигавшийся медленнее, предназначался для деликатесов холодных и был обит цинком, обсыпан аммонием и солью, и оба они совершенно тонули в пышных цветах, словно даже дымящийся суп выплывал из романтических садов Армиды. И я отлично помню, что в одно майское воскресенье, когда у Жасинто ужинал епископ, ученый епископ из Хоразина, рыба застряла в подъемнике, так что, дабы извлечь ее оттуда, понадобилось вызывать каменщиков с их инструментами.
В те вечера, когда бывали «платоновские пиры» (только так именовались эти празднества трюфелей и важнейших идей), я, близкий, интимный друг, появлялся на закате солнца и без доклада поднимался в комнаты нашего Жасинто, вечно пребывающего в недоумении среди фраков, ибо он поочередно надевал фраки шелковые, фраки хлопчатобумажные, фраки из егерской фланели, фраки из индийского фуляра. Комната дышала свежестью и ароматом сада, проникавшими через два широких окна, щедро снабженных (не считая мягких шелковых занавесок в стиле Людовика XV): первой рамой с цельным хрустальным стеклом, второй рамой с наборным хрустальным стеклом, навесом, скатывавшимся под верхней частью карниза, легкими шелковыми шторами, газовыми тканями, которые морщились и клубились, подобно облакам, и подвижными мавританскими жалюзи. Все эти предохранители (мудрое изобретение Голланда и Ко в Лондоне) предназначались для регулирования освещения и притока воздуха, в соответствии с показаниями термометров, барометров и гидрометров, которые стояли на подставках черного дерева и которые еженедельно приходил проверять метеоролог Кунья Гедес.
Между двумя балконами красовался туалетный стол, огромный стеклянный стол — весь стеклянный, дабы помешать проникновению микробов, — заваленный всеми инструментами, необходимыми для наведения чистоты и красоты и нужными столичному жителю XIX века, дабы не обойти статью расходов на нужды цивилизации.
Когда наш Жасинто, волоча ноги, обутые в искусно сделанные домашние туфли из шелка и шевро, приближался к этому алтарю, я, удобно расположившись на кушетке, небрежно перелистывал какой-нибудь журнал — чаще всего это было «Руководство по практической электротехнике» или же «Исследования по психике». Жасинто приступал к делу… Каждый из этих инструментов — стальных, мраморных, серебряных, — пользуясь всемогущим влиянием вещей на их обладателя (sunttyranniaererum [21] ), повелевал обращаться с ним почтительно и тщательно. Таким образом, операции по наведению красоты принимали у Жасинто характер торжественного, неизбежного, длительного обряда жертвоприношения.
21
Такова тирания вещей (лат.).
Начинал он с прически… Щеткой плоской, круглой и жесткой он зачесывал свои гладкие белокурые волосы кверху, по обе стороны пробора; щеткой узкой и изогнутой наподобие персидской сабли спускал завитки волос на уши; щеткой, вогнутой наподобие черепицы, зачесывал волосы назад, на затылок… Вздыхал и улыбался. Потом щеткой с длинной щетиной приводил в порядок усы; маленькой щеточкой придавал изгиб бровям; пуховой щеткой закручивал ресницы. Таким образом, Жасинто сидел перед зеркалом, проводя разными волосами по своим волосам, четырнадцать минут.
Причесанный и уставший, он шел приводить в порядок руки. В глубине комнаты двое слуг энергично и ловко маневрировали умывальными аппаратами — это была лишь примитивная копия монументальных механизмов ванной. Здесь, на зеленом и розовом мраморе, стояло всего два душа (горячий и холодный) для головы; четыре крана с водой от нуля до ста градусов; пульверизатор с духами, кран со стерилизованной водой (для зубов), фонтанчик для мытья бороды, а также множество других сверкающих кранов и кнопки черного дерева, при легчайшем прикосновении к которым на волю вырывался рокот и шум альпийских водопадов… Если мне нужно было сполоснуть руки, я не мог войти в умывальную без страха — я получил урок печальным январским вечером, когда внезапно распаялся кран и струя воды в сто градусов, свистя и дымясь, хлынула яростным потоком, сметающим все на своем пути… Все мы, объятые ужасом, бежали. «Жасмин» наполнился воплями. Старик Грило, оруженосец, который состоял еще при Жасинто-отце, остался с ожогами на лице и на честных руках.
После того как Жасинто тщательно вытирался полотенцами: мохнатым, льняным, плетеным (чтобы восстановить кровообращение), мягким шелковым (чтобы блестела кожа), он протяжно и глухо зевал.
И этот долгий, непонятный зевок волновал нас, его друзей и философов. Чего не хватало этому превосходному человеку? Он обладал несокрушимой крепостью дикой сосны, растущей на дюнах; светлым умом, способным понять все, умом твердым и ясным, свободным от сомнений и от накипи, великолепным годовым доходом в сорок тысяч, всеми симпатиями скептического и язвительного города, жизнь его ничем не омрачалась, она была светлее и спокойнее, чем летнее небо… И, однако, он постоянно зевал, осязая тонкими пальцами бледность и морщины на лице. К тридцати годам Жасинто согнулся, словно под тяжестью непосильного бремени! И из-за унылой медлительности каждого его движения он весь, начиная от пальцев и кончая волей, казался опутанным тугими петлями какой-то невидимой сети, в которую он попал. Грустно было видеть скуку, с какой он брал пневматический карандаш или электрическую ручку, чтобы написать чей-то адрес, или снимал телефонную трубку, чтобы отдать приказание кучеру!.. В этом медленном движении его худой руки, в морщинах, избороздивших его нос, даже в его продолжительном и скорбном молчании всегда слышался вопль, идущий из глубины души: «Какая тоска! Какая тоска!» Разумеется, жизнь Жасинто была утомительной — то ли потому, что она была тяжкой и трудной, то ли потому, что она была скучной и пустой. Поэтому мой бедный друг вечно стремился найти в своей жизни новые интересы, новые удобства. Два изобретателя — один из них жил в Англии, другой в Америке, — люди весьма усердные и любознательные, должны были держать его в курсе дел и снабжать всеми изобретениями, вплоть до самых незначительных, — изобретениями, которые могли бы сделать «Жасмин» еще более комфортабельным. Кроме того, он лично переписывался с Эдисоном. Жасинто стремился также дать пищу уму и постоянно искал интересов и острых ощущений, которые примирили бы его с жизнью, — он пускался на поиски этих интересов и острых ощущений по самым далеким путям познания, вплоть до того, что от января до марта проглотил семьдесят семь томов, посвященных вопросу об эволюции морали у негроидной расы. Ах! Никогда еще человек нашего века не боролся столь мужественно со скукой жизни. Тщетно! Даже от столь увлекательных исследований, как это, невзирая на эволюцию морали у негроидов, Жасинто становился еще грустнее и зевал еще протяжнее!
И вот тогда-то он страстно искал прибежища в чтении Шопенгауэра и Екклесиаста. В чем же было дело? Без сомнения, в том, что оба пессимиста поддерживали выводы, сделанные им на основании долгого и сурового опыта: «Все суета и томление духа, и кто умножает познания, умножает скорбь, и был я царем в Иерусалиме и не возбранял сердцу моему никакого веселья, и возненавидел я жизнь…» Но почему же докатился до столь горького разочарования здоровый, богатый, спокойный и умный Жасинто? Старый оруженосец Грило утверждал, что «его превосходительство страдает от пресыщения».
И вот, как раз после января нынешнего года, когда Жасинто погрузился в мораль негроидов и провел электричество между купами деревьев сада, случилось так, что у него возникла непреодолимая духовная потребность отправиться на Север, в его старинный фамильный замок в Торжесе. Жасинто никогда не был в Торжесе и в течение семи недель с невероятным отвращением готовился к этому трудному путешествию. На ферме, расположенной в горах, и в суровом замке, где еще осталась башня XV века, в течение тридцати лет жили арендаторы, славные, работящие люди, которые ели свою похлебку среди клубов дыма от очага и сушили пшеницу в барских покоях.
В самом начале марта Жасинто заботливо написал своему поверенному Соузе, проживавшему в торжесской деревне, и приказал ему привести в порядок крышу, подновить стены и застеклить окна. Потом он распорядился отправить туда скорым поездом огромные ящики, которые с трудом протаскивали в ворота «Жасмина» и в которых помещалось все необходимое для того, чтобы с удобствами прожить в горах две недели: пуховые перины, кресла, кушетки, лампы Карселя, никелевые ванны, переговорные трубы для вызова слуг, персидские ковры, чтобы мягче было ступать по деревянным полам. Один из кучеров отправился в дорогу с двухместным экипажем, пролеткой, линейкой, мулами и бубенчиками.