Новейшая оптография и призрак Ухокусай
Шрифт:
Персефоний вернулся к камере, Курет Эпсумович уже поднял руку, чтобы снова дать сигнал, но тут до затуманенного яростью ума Залетая Высоковича начало доходить некое несоответствие.
– При чем тут портрет? Ведь он же – гнусная карикатура на Простаковью Добролюбовну.
– Вы его видели? Ну так и не выдумывайте.
– Отчего же, по-вашему, она впала в отчаяние?
– Уж конечно, не оттого, что была настолько глупа, чтобы поверить, согласно вашему выражению, в «гнусную карикатуру». Господи, и этот человек считает, будто он любит девицу Немудрящеву! – прибавил для пущего
– И что же?
Сударый не без труда сдержал радостную улыбку. Кажется, все заканчивается благополучно… Персефоний, хотя и перезарядил «Зенит», не спешил со съемкой, а с жутко важным видом что-то регулировал, давая оптографу время. Зрители уже расслабились, даже на лице главы магнадзора появилось нечто вроде облегчения, а городовой, выйдя в первый ряд, не отрываясь наблюдал за ходом поединка и азартно пояснял что-то горожанам, стоявшим поблизости.
– Что отразилось на портрете? – повторил Залетай Высокович вопрос.
– Снимок оказался много лучше, а не хуже, чем ожидалось, – как можно спокойнее ответил Сударый. – Мне ли вам говорить, что Простаковья Добролюбовна – натура впечатлительная и ранимая? Она увидела на портрете себя такой, какой хотела бы, но почему-то не может быть.
– По-вашему, такой малости хватило, чтобы ввергнуть ее в отчаяние?
– Нет. Сперва было потрясение. А в отчаяние ее ввергли вы, когда, вместо того чтобы поговорить с ней, принялись обдумывать убийство на дуэли. Она ждала ваших слов, а видела только мрачное лицо – вот и решила, что ее догадки правильны.
– Я вам не верю!
– Не хотите верить. Но в глубине души понимаете, что я прав. Прав я, наверное, и в том, что первым делом вы поделились бедой с Принципиалием Поперековичем?
– Да, это так.
– И он, конечно, даже не попытался рассеять вашу ярость, ни слова не сказал о Простаковье Добролюбовне, а вместо этого принялся расписывать меня как ничтожного мещанина, нахватавшегося верхушек магических наук? В общем, всеми силами подталкивал к дуэли, на которую сам однако не явился? – Пискунов-Модный не ответил, но по лицу его было видно, что предположение верно. – Послушайте, на нас смотрят, да и холодно просто так стоять. Давайте закончим спектакль, а потом отправляйтесь к Простаковье Добролюбовне и уговорите ее показать вам портрет. Если найдете, что я обманул вас, встретимся снова на любых ваших условиях и без назойливого внимания общества.
На них и правда глядели уже с недоумением.
– Позвольте, так дуэли не ведутся! – крикнул городовой.
– Господа, убедительно прошу не мешать нам, – строго ответил Сударый, оглянувшись. – Мы обсуждаем сценарий. Что вы решили? – понизив голос, спросил он у Залетая Высоковича.
Модный юноша кусал губы.
– Будь по-вашему. Но помните: если вы солгали, я разыщу вас и на земле, и под землей, и даже на другой планете…
– Очень хорошо, – кивнул Сударый, ежась на ветру. – Теперь нужно отснять несколько ударов, а потом я потребую заменить рапиры – у моих тупые наконечники. Персефоний, у тебя все готово? Начинай!
Разойдясь после очередной сшибки, Сударый, преувеличенно жестикулируя, заявил о намерении сменить оружие. Секунданты, войдя в кадр, выдали дерущимся другую пару клинков. Персефоний перешел ко второй камере.
– Последний снимок, – сказал Сударый сопернику.
Тот кивнул и встал в позицию. Курет Эпсумович взмахнул рукой. Сударый приоткрылся, Пискунов-Модный тотчас сделал великолепный финт и поразил соперника в грудь – да ощутимо, так что оптограф отшатнулся и упал на колено.
Зрители зааплодировали, а городовой азартно воскликнул:
– Вот это удар!
– Вам не очень больно? – с преувеличенной заботой поинтересовался модный юноша.
– Терпимо. Но можно было и не спешить: я использую экспозицию около тридцати секунд – и что теперь снимать?
– Оказание помощи раненому, я полагаю. Введем это в сценарий. – Он подозвал кивком Курета Эпсумовича, наклонился к Сударому и тихо добавил: – Если вы сказали правду, я охотно извинюсь за грубость. Но если солгали – следующий поединок будет куда короче.
Недолгий осенний день угасал, и, когда они возвращались с площади, Персефонию уже приходилось отворачиваться от низко стоящего солнца, норовившего заглянуть под расшитые серебряной нитью поля сомбреро.
Вереда и Переплет встретили Сударого у порога, и у оптографа потеплело на сердце: столь искреннее беспокойство за себя увидел он на их лицах.
– Вереда, я сегодня непозволительно задержал тебя, – повинился Непеняй Зазеркальевич. – Ты, наверное, уже спешишь?
– Ничего страшного, я сегодня ничем не занята, так что, если не возражаете, немного задержусь, помогу Переплету навести порядок.
Инспекторы губернской службы магического надзора и в особенности городовые, которым досталось только стеречь кареты, уже соскучились без начальства: ничего запрещенного в доме Сударого, естественно, не нашлось.
– Что ж, я лично займусь разумным, подавшим прошение о досмотре, – грозно сказал Немудрящев, отпуская сослуживцев. – Можете быть свободны. А я останусь, чтобы принести извинения господину оптографу.
Сударый расплатился с перевозчиками и вместе с Персефонием перенес оборудование в студию. Немудрящев вошел вслед за ними.
– Непеняй Зазеркальевич, так что же все-таки произошло?
– Всего лишь недоразумение, – ответил оптограф, закручивая винты на треноге «Даггер-вервольфины». – Помните…
– Одну минуточку, – вмешался Персефоний, вместе с Вередой расставлявший по местам держатели для осветительных приборов. – Мне кажется, Добролюб Неслухович, вы о чем-то забыли.
– О чем же?
– Об извинениях, – напомнила Вереда.
– Прошу прощения! Господа, от лица всей службы губернского магического надзора и от себя лично приношу Непеняю Зазеркальевичу искренние извинения за необоснованное вторжение. Обещаю, этот случай будет рассмотрен и принят к сведению.
– Ну ладно, хоть перед человеком извинились, – проворчал Переплет. – Про себя уж молчу, кто об нас, домовиках, вспоминает? Ох времена пошли…