Новичок в Антарктиде
Шрифт:
— Вот что ты, Василий Семеныч, забыл взять с собой жену, я поверю, — вставил один из слушателей. — Но по своей воле оказаться на три дня без связи…
— У французов есть такое выражение: «Остроумие на лестнице», — весело парировал Сидоров. — Над тобой посмеялись, вышвырнули из квартиры, а ты сообразил, как надо ответить, когда считал ступеньки. Задним умом каждый крепок! Едва самолёт с Востока проводили, поняли, что влипли, оба рабочих дизеля и батареи отопления оказались размороженными. Очевидно, в системе охлаждения дизелей и центрального водяного отопления осталась жидкость.
В наступившей тишине кто-то присвистнул.
— Итак, дизеля вышли из строя, — продолжил Сидоров. — Температура воздуха на улице и дома одинаковая — минус сорок пять градусов. И мы без связи! Бей себя кулаками в грудь, рви на себе волосы, кричи во все горло — никто тебя не увидит и не услышит: радисты Мирного выйдут на связь ровно в 12.00 через трое суток. Можно было, конечно, лечь в спальные мешки и заснуть, чтобы увидеть во сне Садовое кольцо и регулировщика, который содрал с меня рубль штрафа, но через трое суток в этих мешках нашли бы пять штук эскимо. Значит, единственный выход был такой: попытаться из трех разорванных дизелей сделать один на что-то годный. С одной стороны, в первые дни пребывания на станции Восток категорически запрещаются резкие движения и подъем тяжестей, с другой стороны, не нарушишь инструкцию — эти первые дни станут последними. И мы нарушали — работали без сна и отдыха двадцать восемь часов подряд.
Вспоминаю — и сам себе не верю, — Сидоров улыбнулся. — Бывало, прилетишь на Восток, дотащишь до комнаты свой чемодан — и сердце из груди выскакивает, отдышаться никак не можешь. А тут и тяжести поднимали, и ртом дышали, и на сердце, которое вот-вот лопнет, и на «шарики кровавые в глазах» внимания не обращали. Знали: запустим дизель — наверное будем жить, не запустим — неминуемо погибнем. Собрали дизель за 18 часов. Порубили на дрова ящики, разожгли огонь и натаяли для дизеля литров сорок-пятьдесят воды. Скажете, можно дизель запускать? Правильно, получайте пятёрку за отличные знания в области техники. Ну а что делать, если аккумуляторы для стартерного запуска вышли из строя?
— Сменить их на новые, — послышалась реплика.
— Все он знает! — восхитился Сидоров. — Будь моя власть, присвоил бы тебе звание кандидата наук без защиты диссертации за одну смекалку. А вот мы не догадались, не взяли с собой новых аккумуляторов, в мыслях не было, что они понадобятся. Что в этом случае делать, товарищ Архимед?
— Как что? Мобилизовать внутренние возможности организма!
— Так и поступили — запускали вручную. Ну а на Востоке эта работа потруднее, чем из болота тащить бегемота. Вы, Маркович, видели Колю Боровского на дрейфующей станции и писали, что он самый сильный человек в Арктике. Я ещё добавлю, что и в Антарктиде ему не было конкурентов. Если бы Коля в молодости занялся боксом или штангой, его портреты в газетах узнавали бы без подписи. Редкостно сильный человек и редкого мужества, а знаем его только мы с вами, потому что корреспонденты ищут сенсаций, а сенсаций за Колей не числится. Так вот, Боровский при всей его силе мог провернуть маховик только десять-двенадцать раз. Я — два-три раза, остальные не больше, задыхались и падали. Приходила очередь — вставали и снова качали. Запустили дизель. Сидим, смотрим на него — и даже счастья не испытываем: так устали. А тут один из механиков, не стану его называть, из самых хороших побуждений бросил в талую воду большой кирпич снега. Тот быстро впитал воду в себя, циркуляция прекратилась, и дизель пришлось остановить. Ерунда, а никогда не забуду: уж очень трудно было вновь таять воду и вновь запускать дизель. Уже не шарики кровавые, а целые аэрологические зонды в глазах мелькали… Ладно, запустили. Но ведь это полдела! Теперь срочно была нужна ёмкость для охлаждения дизеля. Взяли пустые бочки из-под горючего и зубилами стали вырубать днища. Сейчас бы я один такую работу сделал за тридцать-сорок минут, а тогда впятером рубили десять часов. Один раз поднимешь руку — она полтонны весит, второй раз — целую тонну. Можно было бы сказать, что эта работа забрала остатки сил, если бы эти остатки давно уже не были истрачены… Наладив электрообогрев и пустив все тепло в радиорубку, попытались — чем черт не шутит — установить связь с Мирным. Но чуда не произошло, радисты — народ педантичный, назначено время — сиди и жди, пока оно не подойдёт. Тогда я выключил рацию и установил порядок дежурства: сменять друг друга каждые два часа. Иначе нельзя: люди измотаны дальше последнего предела, и если дежурному станет плохо, скажем, не выдержит сердце, обморок, то дизель может остановиться, и все погибнут. Коля Боровский вызвался дежурить первым, и в одно мгновение мы уснули. Помню, что спал и видел каким-то участком мозга кошмарный сон: будто вот-вот меня поднимут дежурить, очередь моя была вторая. Только этого не случилось… Много я всякого повидал. Бывало, люди нарушали приказ и погибали. Или получали строгие взыскания, увольнялись без права работы на полярных станциях. А Боровский нарушил приказ — и за это мы, четверо, будем ему благодарны всю жизнь. Потому что разбудил он нас через восемь часов! Он, работавший больше всех остальных, не давший себе и минуты отдыха, имел законное право (какое там право — обязанность!) через два часа поднять очередного дежурного и лечь спать. И не сделал этого, преодолел искушение. Мало того: он сварил обед, прибрал в дизельной, навёл блеск и лишь тогда поднял нас. И шутил: «Самая трудная работа за эти полтора суток — растормошить таких соней!»
Ну что бы вы ему сказали на моем месте? Я ругал его последними словами — а он стоял, слушал и счастливо улыбался! И ребята подключились: «Семеныч, победителей не судят, смени гнев на милость!» Пришлось сменить. Встали мы со свежими силами, увидели чистоту вокруг, накрытый стол — и недовольство ослушником перешло во внутреннюю благодарность, которую можно выразить только глазами. Мигнул я Докукину, тот достал бутылку коньяку, и мы выпили за победу, за нашу дружбу и за Николая Боровского. И тут же уложили его спать — 36 часов не смыкал Коля глаз.
Теперь уже никто не сомневался: выжили. А вскоре удалось и установить связь. Я начал шарить по эфиру, и меня услышали на китобойной базе «Советская Украина».
«Кто вы? С какой станции?»
«Сидоров, со станции Восток».
«Уж не ты ли, тёзка? Привет! Богомолов у аппарата!»
Взаимная радость и объятия в эфире — это был Василий Ильич Богомолов, мой приятель по Третьей антарктической экспедиции. Имея мощный передатчик, он вызвал Мирный и сообщил, что я жду связи. И вскоре я уже беседовал с начальником экспедиции Николаем Ивановичем Тябиным. Рассказал все, как было, выработали мы план обеспечения станции, и пошли на Восток самолёты с новым оборудованием.
Вот и вся эпопея, — закончил Сидоров свой рассказ.
Третий поход
Когда я побывал через несколько месяцев на Новолазаревской, то понял, почему с этой, пожалуй, самой уютной в Антарктиде станцией, основанной в 1961 году Владиславом Иосифовичем Гербовичем, связано столько драматических историй. Наиболее волнующую из них, настоящую «закольцованную новеллу», я услышал от Гербовича и расскажу её в своё время. А ту, которая будет приведена ниже, мне поведал Владимир Александрович Самушкин, бывалый полярник, кандидат географических наук. Всего пять месяцев назад он вернулся из Антарктиды, где в составе Тринадцатой экспедиции руководил Новолазаревской; обстоятельства сложились так, что он вновь, едва переведя дух, возвращался на свою станцию, которую очень любил и о которой охотно рассказывал.
Как принято говорить в радиопередачах, слово её начальнику.
— Новолазаревская находится в глубине материка, километрах в восьмидесяти от моря. Оазис Ширмахера, изумительная красота, относительно мягкий климат — все это превосходно, но доставка грузов… Если пойдёте обратно на «Оби», сами увидите, что это такое — дорога на Новолазаревскую. Сплошные ледниковые трещины, промоины, образованные талыми водами, тяжёлый для гусениц скользкий лёд… Грешников в ад гнать по такой дороге! «Обь» обычно разгружается либо на припайном льду, либо, если удастся пришвартоваться, на ледяном барьере. Грузы переваливаются на санно-гусеничный поезд — и домой, на станцию. А вот что произошло с нами.
В Тринадцатую экспедицию «Обь» попала в тяжёлую ледовую обстановку и смогла разгрузиться лишь в ста шестидесяти километрах от станции, у мыса Ураганного. На редкость подходящее название: в разгар работ налетел ураган, сорок метров в секунду, и припай начало взламывать — хуже ничего и придумать невозможно! Один тягач утонул, водителю, к счастью, удалось выскочить. Провалился в трещину и наш гляциолог Николай Косенко, но задержался на руках, спасли.
С грехом пополам разгрузили «Обь», отсалютовали ей ракетами: «Ждём через год в шесть часов вечера, не опаздывайте!» — и начали перевозить груз. Первые два похода прошли удачно: ну раза три-четыре проваливались, однако без всяких трагедий. И четвёртый поход закончился благополучно, хотя всю дорогу вспоминали «Плату за страх». Помните кинокартину о водителях машин, перевозивших взрывчатку? Мы тоже везли взрывчатку — по нашей-то дороге! А что делать прикажете? Безусловно, асфальтированная автострада лучше, но, по-видимому, в ближайшую тысячу лет её в Антарктиде не будет. Технология перевозки была такая: перед каждой трещиной мы покидали трактор и давали ему возможность двигаться самостоятельно. Потом, убедившись, что он прогромыхал через трещину и не взлетел на воздух, догоняли и вновь с комфортом ехали до следующей трещины.
Но все это, — продолжал Самушкин, — хотя и не вполне безопасная, но весёлая детская игра по сравнению с третьим походом. Долго потом ещё мы вздрагивали по ночам и, просыпаясь, блаженно улыбались — какое счастье, что он позади, этот третий поход! Хлебнули мы Антарктиды по горло, и все из-за того, что «в кузнице не было гвоздя» — помните такую балладу?
Ладно, все по порядку. 4 октября 1968 года мы покинули станцию на тягаче и «Харьковчанке». Тягач мы прозвали «Бетти», и ничем он особенно не знаменит, а вот нашу «Харьковчанку-22» знает весь мир: она прошла по Антарктиде десятки тысяч километров, побывала на Полюсе недоступности и украсила своим изображением почтовую марку… Да-да, именно эту, спрячьте её поаккуратнее и не забудьте потом напомнить, поставлю штамп — на зависть филателистам. А нашу «Харьковчанку» вы, наверное, увидите: она будет погружена на «Обь» и пойдёт на Родину залечивать старые раны… Нас было шестеро: водители Планин и Ярошенко, врач Грищенко, гляциолог Косенко, метеоролог Викторов и я. Антарктическая весна в разгаре, но не в нашем понимании — когда расцветают яблони и груши, медовый аромат струится в воздухе и птички поют… Нет пурги — и за то спасибо, благодарим и в ножки кланяемся. Правда, лёд был очень скользкий, шли со скоростью пять километров в час. Ни разу не провалились в трещину, не ухнули в проталину — тоже спасибо провидению. И все-таки меня не покидало какое-то нехорошее предчувствие: уж слишком благополучно проходит третий поход подряд — так в Антарктиде не бывает.