Новичок в Антарктиде
Шрифт:
— Сочтёт, сочтёт, — заверил я. — А в какой одежде вы спускались в озера? Не в костюме Адама?
— Почти, — ответил Слава. — В плавках. На них, правда, я надевал кожаные штаны, затем облачался в свитер и в прорезиненный герметический костюм. И чувствовал себя превосходно, хотя температура воды была от нуля до четырех градусов тепла.
Беседуя таким образом, мы забрались на гору и присели на нагретый солнцем валун. Слава, как и мой Димдимыч, очень любил Ширмахер и не без грусти с ним расставался. Расставание это скрашивали сундуки, набитые разными камнями и научными материалами.
— Хочу
— Наоборот, сплошное удовольствие, — подхватил Димдимыч, похлопывая друга по плечу. — Распарился под жарким антарктическим солнцем — ныряй в манящую прохладу!
— Какой главный вывод вам удалось сделать? — поинтересовался я.
— Данные пока предварительные, — ответил Слава. — Но картина вырисовывается такая. За год в озёрах откладывается примерно 0,2 миллиметра осадков, а общая их мощность достигает метра и чуть более. Значит, возраст оазиса колеблется где-то в пределах пяти тысяч лет. Именно тогда он освободился от ледников. Конечно, вывод этот приблизителен, нужно ещё и ещё раз проанализировать материалы. Так что пока я могу записать на свой лицевой счёт только создание практической методики работы с аквалангом в условиях Ширмахера.
— Не так уж и мало, — подытожил Димдимыч. — Если в будущем здесь станут проектировать курортные пляжи, твои рекомендации будут бесценными!
— А есть ли в этих местах какая-нибудь растительность? — спросил я.
— Ну, не деревья, конечно, а кустарники, лишайники?
Слава подмигнул мне и засмеялся.
— Вам уже небось рассказали?
— Про что? — искренне удивился я.
— Про лиственницу.
На моем лице отразилось такое недоумение, что Слава не стал тратить времени на дальнейшие расспросы.
— Ребята на станции часто задавали мне вопросы о животном мире, растительности, рельефе Антарктиды. Я отвечал по мере сил и возможностей, устраивал что-то вроде бесед. Особенно любознательным был наш повар Гена Саньков по прозвищу «Кулибин», названный так за то, что постоянно выдвигал смелые гипотезы и феерические проекты, изобретал вечный двигатель. Гена так привык к этому прозвищу, что даже на своём сундуке написал фамилию «Кулибин». И вот однажды он пришёл и говорит:
— Как это так — в Антарктиде нет деревьев и кустарников? Это ты ввёл нас в заблуждение. Вот в Мирном — пожалуйста, растёт хвойное дерево. Кажется, лиственница.
— Кто тебе сказал такую ерунду?
— Да я своими глазами видел, на островке!
Я лихорадочно порылся в памяти: нет, не может такого быть. А Кулибин ссылается на авторитет начальника станции Сергеева, который якобы мог подтвердить эту чушь. Потащил меня к начальнику, и тот действительно подтвердил: «Да, растёт дерево, сам видел».
— Может, в кадке? — пытаю я.
— Нет, не в кадке. Живое дерево.
Я растерялся и побежал к Бабуцкому.
— Ты много раз бывал в Мирном. Скажи, видел дерево?
— Видел.
— Живое?!
— Ну как тебе сказать… Не совсем. Нейлоновую ёлку.
Хохот!
Тут лишь я сообразил, что эти черти меня разыграли, и придумал план мести. Сговорился с радистом и сочинил радиограмму, призывающую комсомольцев собрать цветной металлический лом. Комсомольцев у нас было двое, Кулибин и Яблоков. Они восприняли радиограмму всерьёз и целый месяц собирали консервные банки, ржавую рухлядь, не замечая, как потешается вся станция. Целую гору собрали и… заслужили благодарность от начальника: «Спасибо, очистили станцию от мусора!»
Слава пошёл готовиться к отлёту, а Димдимыч, выполняя своё обещание, повёл меня осматривать грот.
Димдимыч — человек абсолютно хладнокровный и невозмутимый: за восемьдесят дней нашего плавания я всего лишь два раза видел, как в нём клокотали страсти. Впервые, когда в один солнечный день он разобрал и бережно покрасил детали гидронасоса, терпеливо дождался, пока они не подсохли, и столь же бережно начал собирать прибор. «Разве так собирают? — пренебрежительно сказал один матрос, вышедший погулять на палубу. — „Вот как надо это делать!“ И быстро, уверенно собрал насос, расцарапав и ободрав свежую краску. „Я, знаешь, механик, — проникновенно сообщил непрошеный помощник. — Душа по работе горит!“ Димдимыч сердечно его поблагодарил и, отчаянно чертыхаясь, снова разобрал насос для покраски.
После этого случая Димдимыч долго сохранял спокойствие и невозмутимость. Гена Арнаутов, его постоянный оппонент, возмущался: «Скажи, почему ты всегда всем доволен, всегда высыпаешься и никогда не устаёшь? Ты робот? Ну, повысь голос, докажи, что ты человек!» На что Димдимыч отвечал: «Мой принцип — тратить свои нервные клетки на творческую работу, а не на бесплодную болтовню, ничего не дающую уму и сердцу». Перебранка этой парочки доставляла мне большое удовольствие. Гена клялся и божился, что рано или поздно он выведет «робота» из равновесия, но я бы не решился утверждать, что эти попытки завершатся успехом.
Так вот, второй раз я видел Димдимыча взволнованным на Ширмахере. В особенности тогда, когда мы ползали по гроту. Именно ползали, причём по-пластунски, лишь изредка вставая во весь рост, когда узкий коридорчик, расширяясь, превращался в зал для приёмов высоких гостей. Впрочем, после второго или третьего зала я передвигался уже исключительно на четвереньках: ледяной пол был такой скользкий, что, когда я гордо поднялся, расправил плечи и сделал шаг вперёд, мои унты стремительно рванулись к потолку, а тело, совершив изящный пируэт, грохнулось на лёд с такой силой, что грот огласило прекрасное и долго не смолкающее эхо. Димдимыч даже замер от восторга, прислушиваясь, и несколько раз приставал ко мне: «Повторите, пожалуйста, свой номер, это было так восхитительно!»