Новочеркасск: Книга первая и вторая

Семенихин Геннадий Александрович

Павел замолчал, большой острый кадык дернулся оттого, что он удерживал рыдания. Александр Сергеевич и Надежда Яковлевна сделали вид, будто ничего не замечают, но, пересилив себя, Павел, не поднимая головы, продолжал:

— Кому ж я об этом расскажу, как не вам… Вы, Надежда Яковлевна, не подумайте, что боль причинили мне своим вопросом. Если я начал говорить, то уже не остановлюсь и обязательно закончу, как бы мне тяжко ни было. Характер у меня такой, и никуда уже от него не уйдешь. Лена у меня была — лучше не сыщешь. Глаза большие, голубые, как звездочки. Мне даже и впрямь казалось, что в темноте они искрятся, но это от сильной влюбленности, разумеется. Коса светлая, ниже пояса. На край света за Леной бы сейчас пошел, если бы воскресла и позвала. Она уже

той порой беременна от меня была… Сколько ночей мы о будущем проговорили! Когда не было боев, я почти каждую ночь к ней в лазарет хаживал. И сила, которая к ней меня толкала, называлась силой любви, самой что ни есть торжествующей. Врангелевские посты, очевидно, все приметили и в плен меня захватить порешили. Еще бы! И во сне ведь не придумаешь лучшего «языка», чем комиссар полка. Словом, когда в сопровождении своего верного ординарца Феди Клюева направился я на очередное свидание, напали они на санитарную палатку, стоявшую на отшибе. Лена первой же вражеской пулей была убита наповал. А на меня врангелевский офицер с маузером кинулся. Хотел колодкой по голове стукнуть, да промахнулся. А тут наши подоспели и всех врангелевцев порубали. Один офицер в темноту ужаком уполз. Так и не смогли его обнаружить в потемках. Папаху кинул, а сам от нее, чтобы нас со следа сбить, в другую сторону подался. Но хоть и темно было, а я его рожу до каждой черточки запомнил. Когда он на меня колодкой маузера замахнулся, я его за запястье схватил и руку к земле стал гнуть, тут и разглядел как следует. Рожа широкая, глаза с крупными белками, губы толстые, лоб низкий, волосы курчавые на него свисают. И ярость меня страшная обуяла. Неужто от такого гада смерть я должен принять? Словом, если я его на том свете даже увижу, то узнаю и уничтожить стремиться буду как последнего гада революции. Я бы его и в той палатке голыми руками задушил, да к своей Леночке на ее стон бросился, все надеялся, еще выходим. Да уж куда там… Взял я ее за плечи, прижал к груди, но жизнь уже покидала ее… Лежала она красивая, строгая, гордая, а глаза ее словно сказать мне что-то самое заветное хотели… Тот офицер, этим моментом воспользовавшись, бежал. И не исключено, что до сих пор ходит по нашей земле да еще речи за Советскую власть произносит. Если бы его поймал, я его из нагана бы не расстреливал. Я бы ему посуровее смерть придумал. Такую, чтобы при одном упоминании о ней у него волосы дыбарем встали. — Павел Сергеевич отодвинул от себя бокал с недопитым цимлянским, осипшим голосом попросил: — Надежда Яковлевна, голубушка, дорогая! Заберите от меня подальше этот напиток благородный, а мне в кружечку алюминиевую или, по крайней мере, в стаканчик граненый чего-нибудь свеженького покрепче налейте, чтобы единым духом его принять.

— Да чего же вам, Павел Сергеевич? — растерялась хозяйка. — Вы и на самом деле застали нас врасплох. — Она до того посерьезнела, что даже ямочки исчезли на щеках. И была похожа на любую хозяйку дома, которая во что бы то ни стало старается угодить гостю, но не знает, как это сделать. — Коньяку у нас нет, рома тем более. Даже водки… — При этих ее словах Павел все мрачнел и мрачнел. И тогда Надежда Яковлевна, совсем уже потупившись, рискнула: — Там у меня в бутылке спирт остался для растираний. Он чистый, медицинский, но вы же не станете его пить. Ради бога, не обижайтесь за такое предложение…

— Что? — загрохотал своим чуть простуженным голосом Павел Сергеевич. — Я обижусь? Спирт? Медицинский? Милая Надежда Яковлевна, подавайте-ка его сюда, и чем скорее, тем лучше!

Когда Надежда Яковлевна принесла бутылку, наполовину наполненную бесцветной жидкостью, и стала уточнять, сколько налить, гость оживился, протянул к ней руку:

— Давайте ее сюда, пожалуйста, я сам распоряжусь.

Надежда Яковлевна придвинула к нему хрустальную рюмку, но Якушев решительно ее отстранил:

— Нет.

Тогда хозяйка, рассмеявшись, подала граненый стакан.

— Не то, — повеселел Павел Сергеевич, — тащите-ка алюминиевую кружку.

— Павел Сергеевич, — взмолилась Надежда Яковлевна, — да нет у нас такой!

Хотя постойте, есть эмалированная.

— Сойдет, — одобрил гость.

Когда на стол была поставлена коричневая эмалированная кружка, он взболтал спирт и вылил в нее весь без остатка. Внимательно следивший за всеми этими приготовлениями Александр рассмеялся:

— Неужели ты неразбавленный станешь пить? Совсем как брамин — огненную воду?

— Нет, — замотал головой старший брат, — придется все-таки разбавить, а то завтра я своим орлам на плацу не те команды подавать буду. Долейте, пожалуйста, сырой водички почти до самого края, — попросил он Надежду Яковлевну. — Словом, чтобы «аш два о» получилась ничего. Ребята, смотрите и никогда не пейте подобно мне, — засмеялся он и поджег спирт. Султанчик фиолетового огня встал над кружкой. — Ну что? Видели? А теперь раз, два, три и аллюр три креста! — Сказав это, он поднес к губам кружку с горящим спиртом и выпил ее до дна.

— Вот это да! — вскричали хором Гриша и Веня. — Дядя Паша, да ты же настоящий факир! Тебя в цирке можно показывать!

— Спасибо, что хоть не в зверинце, — воскликнул старший Якушев, закусывая соленым огурцом. — Это я за ваше здоровье, родственнички. Живите сто лет на радость земле нашей, кровью политой, у беляков отбитой. И еще хочу я посмотреть, как вы поцелуетесь. Одним словом, «горько», «горько» и «горько»!

Надежда Яковлевна и Александр встали и смущенно повиновались.

Все, что было на столе, иссякало с неимоверной быстротой. После спирта Павел сметал такое количество еды, что хозяйка начинала уже всерьез опасаться, хватит ли всего ею приготовленного. Но гость внезапно отложил в сторону не до конца опустошенную тарелку и благодарно заметил:

— На этом все. Далее командир кавалерийского полка не может уже чревоугодничать, потому как сыт по горло.

Александр Сергеевич вдруг спросил:

— Брат, а у тебя фотография погибшей невесты не сохранилась?

Павел поднял на него чуть захмелевшие глаза — они уже не были веселыми.

— Увы, Саша… Не до фотографий в ту пору было. У меня навек осталась одна самая главная ее фотография — память о ней человеческая. Вот закрою глаза и всю-то ее, каждую черточку вижу… И будто зовет она меня по ночам нежным своим голосом в какую-то даль, а куда — не знаю. Ну почему в ту ночь подлой вражьей пули не нашлось и на меня у судьбы? Не мучился бы сейчас на земном шаре бывший командир эскадрона Пашка Якушев…

— Что вы, Павел Сергеевич, — испуганно прервала его Надежда Яковлевна. — Да разве можно так себя изводить? Вы оглядитесь получше вокруг. Жизнь — она всегда прекрасна, какой бы изначально не казалась. Заживет душевная боль, найдете другую женщину…

— Такую, как она, ни за что, — мрачно возразил Павел, и тихая улыбка озарила его лицо. — Помню, ночевали мы однажды на сеновале в отбитой у белых деревеньке. Меня после боя сон так сморил, что как убитый на сено повалился. Встаю и вижу, как сквозь застрехи веселый рассвет в сарай пробивается, кусочек голубого неба сверкает. Сидит надо мною в одной белой рубашоночке Лена с распущенной косой, а ее светлые волосы обнаженные плечи закрыли. «Знаешь, Павел, — говорит она, — я сегодня всю ночь глаз не сомкнула. Гляжу на тебя и с такой тоской думаю, что каждый день под смертью таскаешься. Неужто отнимет тебя у меня косая? Как жить после стану?..» Вот как она говорила, а вышло все наоборот. Ее у меня смерть отняла… Так как же я могу про нее забыть и о других женщинах думать! Нет уж, видно, до самого последнего дня холостым гулять по земному шарику суждено донскому казаку Пашке Якушеву…

Надежда Яковлевна отвернулась в сторону и сделала вид, что закашлялась. Александр Сергеевич в волнении снял пенсне, затем снова его утвердил на носу. Тяжело дыша, он боролся с подступающим кашлем.

— Не понимаю я вас, — вымолвил он неодобрительно.

— Кого это нас? — рассеянно уточнил Павел.

— Вас… большевиков.

— В чем же?

— Жестокие вы все-таки люди. И ничего у вас нет за душой, кроме голой идеи, за которую вы так легко отдаете свои жизни.