Новочеркасск: Книга первая и вторая
Шрифт:
— Да-а, — после долгой паузы вымолвил он, — хоть ты и знаменитые Бестужевские курсы окончила, милая Наденька, по педагогом еще не стала.
Жена энергично встряхнула короткой прической.
— Ты не совсем прав, Сашенька, — упрямо возразила она. — Тут дело вовсе не в педагогике. Понимаешь, есть в нашем языке поганое слово «мачеха», и есть «мачехины» чувства. Они, как звериный инстинкт, пробуждаются в человеке, и подавить их порою невозможно. Вот и я сегодня сорвалась, — закончила она грустно, но Александр Сергеевич уже подобрел и веселым голосом произнес любимую свою поговорку:
— Все в этой жизни поправимо. Непоправима одна лишь смерть. — И вдруг чистым, сильным голосом, от которого у Веньки всегда звенело в ушах, запел:
Гей, да вы хлопцы, гей, запорожцы, Щеб наша доля нас не цуралась…Как только проходили жестокие приступы, Александр Сергеевич становился совсем иным человеком: он и арии из опер пытался петь, и с ребятами возился на широкой кровати, норовя подмять их под себя, отчего они визжали, как резаные поросята. Он не мог догадаться, что жена, наблюдавшая все это с застывшей грустной улыбкой, думала в такие минуты про себя: «Ему легче. Они ему оба родные: и Венька, и Гришатка. А мне Гришатка совсем чужой. Пасынок. И родила его Настя, которую я никогда не смогла бы назвать лучшей своей подругой». И, произнеся мысленно эти свои горькие слова, она опять представляла желтое от нескошенной пшеницы поле и своего Ваню, схватившегося за грудь и упавшего на землю. «Если бы пропела пуля, он бы остался жив. Но пуля не пропела, и Ванина жизнь оборвалась». И будто стоп его слышала она предсмертный, обрывистый. И думалось, что это он имя ее хотел выкрикнуть последний раз в своей угасающей жизни. Успел лишь начать: «На…», а дальше захлебнулся и рухнул. Ну почему не осталось от него сына! Был бы сын, и к Гришеньке она бы относилась по-другому, и легче было бы побороть эту подлую «мачехину» неприязнь, и не приходило бы на ум слово «пасынок».
— А ну-ка, хлопцы! — гаркнул в эту минуту Александр Сергеевич. — Тащите сюда вашего «Всадника без головы». На какой вы там странице остановились, бисовы дети?
— Мы сейчас! — вскричал восторженно Гриша и опрометью бросился к маленькой бамбуковой этажерке.
…Так они жили на Сенном базаре раньше в затхлой полуподвальной комнатушке. Но теперь все изменилось. Войдя в дом, Надежда Яковлевна радостно вздохнула. Сквозь восемь высоких окон вливался уже окрепший утренний свет. Из зала был виден разлив. Ровная гладь водного зеркала лежала на десятки километров окрест, спрятав от глаз людских луга. Хорошо назвали казаки донскую просторную эту ширь: займище. Действительно, лучше не придумаешь названия. В конце весны, летом и в начале осени зеленеют на ней травы, на бахчах арбузы и дыни набирают силу и сок, стада коров и коз пасутся с утра до ночи.
Но суровой зимой луга заметет жестким снегом резвая метель, похоронит до самого ледохода. В ледоход вскроется Аксай, неприметная в летние времена с виду река хлестанет через левый свой берег и пойдет гулять на всю мощь, словно развеселившийся парубок на доброй свадьбе. Ветер будет гнать тяжелые, свинцово-темные водяные валы, совсем как пастух гонит огромное стадо. И надолго исчезнет под холодной водой ровное пространство луга. Лишь кустики чакана, зябнувшие на ветру, будут торчать из ледяной воды, сиротливо покачиваясь. А весною, когда яркое солнце начнет светить над разливом, то тут, то там обнажая на мелководье островки размытой земли, на успокоившемся от будоражащих ветров Аксае появятся десятки лодок — и рыбацких, и просто прогулочных. И даже какая-нибудь яхта гордо проплывет мимо них под парусами.
Если весна дружная, то уже в конце апреля снова освободятся от воды луга и вскоре же покроются веселой зеленой краской, словно какой-то невидимка-маляр выкрасил их всего за одну ночь в этот цвет. Нет, все-таки очень метко назвали донские казаки такие луга займищем. Вода приходит сюда лишь затем, чтобы отобрать у людей луга на время разлива, а потом уходит, оставляя на целый год огородникам, бахчевникам, рыболовам, да и охотникам.
Александр Сергеевич и Надежда Яковлевна как зачарованные смотрели в распахнутую даль займища.
— Гляди, Саша, как это великолепно, — сказала она.
— «Великолепно», — поморщился муж. — Милая Наденька, ну когда я отучу тебя от этих избитых слов.
— Что поделаешь, я не лирический тенор, претендовавший в свое время на сцену Мариинского театра, а всего-навсего дочь каменщика, да и безбожница к тому же убежденная, — уколола она. — А ты все-таки сын купца. Хоть и захудалого, но купца, выразителя идей класса угнетателей и поработителей.
Александр Сергеевич весело рассмеялся:
— Да уж и поработитель был мой папаша! В последние годы свои только что с протянутой рукой не ходил по Новочеркасску. Если на то пошло, твой батюшка Яков Федорович имел более веские основания в лишенцы попасть, если бы был сейчас жив. Все-таки собор строил… место отправления культа. А сейчас их повсюду взрывают и поют при этом: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем»… Ты бы тоже, наверное, под собор динамит подложила бы, раз нашего Веньку крестить отказалась.
Надежда Яковлевна задумалась и грустно покачала головой:
— Но позволь, Саша, не путай божий дар с яичницей. Я бы попов всех постригла и отправила в Александро-Грушевск уголек добывать. А собор ни в коем случае не взрывала бы, потому что не мыслю без него нашего милого Новочеркасска. Ведь это же какой архитектурный памятник!
— А я не мыслю себе собора без колокольного звона, — вызывающе возразил Александр Сергеевич. — А большевики, ходят слухи, скоро и колокольный звон запретят как религиозную агитацию.
Надежда Яковлевна усмехнулась, глаза ее потемнели:
— Никак не могу тебя понять, Саша. Брат твой Павел всю гражданскую за красных отвоевал. И с Деникиным, и с Врангелем дрался, раны и боевые ордена заслужил, а ты ежечасно готов на большевиков роптать.
Александр Сергеевич закашлялся и развел руками, будто заранее прощал в завязавшемся споре свою жену.
— Милая Надюша, брат мой — личность огромного мужества и человеческой честности. Но, понимаешь, в чем дело… Есть творец идеи, ее автор или создатель, а есть раб идеи, берущий все на веру. Мой брат Павлик всегда верил в воздушные замки, в незамедлительность мировой революции, а теперь бесповоротно верит в то, что мы вот-вот догоним и перегоним капиталистические страны. Как же мы их перегоним, если только-только оправились от разрухи и голода и перестали делить одну краюху хлеба на десять персон? Не столь уж просто эту задачу выполнить. Пока мы приблизимся к этой цели, капиталистический мир двинется дальше. И попробуй его догнать. Из последних сил догонишь, за бобровый воротник схватишь, а он тебе скажет: «Ну что? Догнал? А теперь посмотри на себя. Пока ты меня догонял, ты все с себя сбросил и в одних портках остался. А я как был в роскошной дохе, так в ней и продолжаю шествовать, и в руках моих по-прежнему палка с серебряным набалдашником, а из уст шустовским коньяком попахивает». Вот тебе и оно, Надюшенька. Лучше скажи, что у тебя на обед будет, искусница моя дорогая.
— Да ничего особенного, — думая о чем-то своем, рассеянно ответила жена. — Куриный суп с фрикадельками, жаркое из телятины, сула под маринадом. Я не уверена, что тобою описанный буржуй всегда так питается.
— О! — восторженно воскликнул Александр Сергеевич. — Вот так ничего особенного. Ведь это же царский обед!..
Потом она открыла верхний ящик комода, где теперь хранились у них деньги, золотые вещи и документы, достала оттуда свидетельство о покупке дома и в который уже раз пробежала глазами почти наизусть заученный текст. Довольная улыбка тронула ее губы, и, как всегда, на щеках появились ямочки.