Новочеркасск: Книга первая и вторая
Шрифт:
— Боже мой, владыка всевышний, — причитала она, укачивая ребенка. — Двух близких людей лишилась, и в один день обоих. Где же милость твоя, боженька? Чем, скажи, мы прогневали тебя, молчаливый? Или не можешь ты восковыми руками своими отвести от невинных горесть и беду человеческую? Почему же всесильным считают тогда тебя люди?..
Она остановилась, не чувствуя, как текут по щекам слезы и непрошеной солью набиваются в рот. Остановилась оттого, что вспомнила мужа своего Луку Андреевича, единственного мужчину, которому была преданна в жизни вся без остатка. Он и теперь, как ей казалось, постоянно ее сопровождал, ежедневно и ежечасно. И когда бывало особенно трудно, она обращалась к нему, как к живому. Но Аникин молчал, только на портрете его, что висел над комодом, то ли от печали, то ли от подбадривающей усмешки, казалось, морщились его губы. И, вытирая подолом глаза, тяжко вздыхала Анастасия.
— Господи! Совсем как полоумная стала, — спохватывалась она. — Что же я к Луке, как к живому, обращаюсь? Давно ведь истлели его косточки под той переправой через Березину, где пал он героем донского края нашего.
Поплакав, Анастасия брала себя в руки и, прижимая к иссохшей груди примолкнувшего в сторожком сне ребенка, начинала деловито думать о будущем. «Сперва к попу его надо. Запись сделать, окрестить, как и полагается. А потом и в житейское море окунать. Что бы со мной ни случилось, не дадут ему погибнуть люди добрые».
Добрые люди погибнуть сыну геройского урядника Андрея Якушева действительно не дали, да и одного атаманского пособия хватало, чтобы им обоим — и ему, и Анастасии — прокормиться. Правда, когда атаман Платов скончался, пособие это его преемником было несколько урезано, но все равно осталось достаточно большим. К тому же Анастасия выгодно продала часть подворья и собственный флигель. Жить они стали в маленьком курене Якушевых. Как-то, когда мальчику уже исполнилось двенадцать лет, он с недетской серьезностью стал допрашивать Анастасию о том, кем были его родители и при каких обстоятельствах покинули человеческий мир. Узнав об отце своем все подробности, мальчик всплеснул руками и воскликнул:
— Матушка Анастасия, неужели он убил своего барина?
— Убил, сынушка, убил, — нараспев промолвила Анастасия, привыкшая часто отвечать на этот вопрос. — Уж больно злыднем большим был тот помещик.
На лице мальчика отразился искренний испуг, и он шепотом попросил:
— Матушка Анастасия, вы лучше никому не говорите об этом. Разве помещиков можно убивать?
— Можно, сыночек, можно, — рассеянно ответила Анастасия. — Если человек хороший, его и пальцем трогать нельзя. А ежели зверь, а его убили, туда и дорога ему.
— Нет, матушка Анастасия, — тихо, но как-то очень серьезно продолжал мальчик. — Я вас очень прошу, не говорите никому об этом. В гимназии узнают — исключить меня могут.
— Как скажешь, — равнодушно согласилась старая казачка, — не хочешь, так и не буду. Только об этом все давно уже знают.
Анастасия умерла, когда Сергею было пятнадцать лет. Умерла тихо и незаметно. Утром в тот день к ней с кринкой молока забежала соседка. Вглядываясь в землистое, осунувшееся лицо своей ровесницы, со вздохом промолвила:
— Чтой-то ноне не нравишься ты мне, Настенка. Часом, не занедужила ли? Может, за лекарем сбегать?
Но Аникина отрицательно покачала седой головой:
— Иди домой, Дунюшка. Спасибо за молоко и заботу, а — я помолюсь лучше да вечером в баньке попарюсь, потому как нет такой болезни, чтобы супротив баньки устояла. А лекарь, он зачем?..
Однако после ухода соседки Анастасией овладело странное беспокойство. Движения ее стали торопливыми и порывистыми. От звона и боли в ушах она опустилась на кровать, сухими ладонями сдавила виски, а в них звенело так, будто к вечерней службе ее звали все колокола войскового собора.
Собрав силы, подошла она к комоду и, выдвинув один из ящиков, достала оттуда светлое подвенечное платье с отделанным блестками подолом и кружевными рукавами. Сколько лет его берегла! Она вытерла заплаканные глаза уголком платья, жадно вдохнув при этом чуть прогорклый от времени запах материи, потом разделась донага и облачилась в чистое белое исподнее. С трудом наклонившись, обула туфельки с яркими нарядными пуговками-застежками и украсила запястье золотой браслеткой — единственной драгоценностью, сохранившейся в их доме. Это был наряд, в каком давным-давно увозил ее с Лукой Андреевичем в церковь экипаж, нанятый за немалую плату у богатея Кумшатского.
Облачившись, она спокойно легла на застеленную кровать поверх байкового одеяла, сложила руки крестом на высохшей груди. Боль сводила виски все сильнее и сильнее, оцепенел затылок. Неожиданно образа, висевшие в дальнем углу, стали расплываться, словно бронза все тускнела и тускнела, превращаясь из желтой в серебряную, а потом размылась вообще. Загадочный колокольный звон наполнял ее сознание, и она долго не могла понять, в честь чего он. Потом догадка осенила угасающее сознание. Ей вдруг почудилось, что это с Лукой Аникиным везут ее венчать. У входа в церковь, нарушая все заповеди, дерзкий Лука берет ее на руки и песет, поднимаясь по лестнице все выше и выше. Она видит его чуть припотевшее лицо, дышит запахом его волос, ловит его губы, чтобы поцеловать их, но они все отдаляются и отдаляются.
Так и умерла она с кротким выражением на лице, всех поразив своим переодеванием перед смертью, и никакая сила не была способна смести с ее лица выражение мирского покоя, с которым так и предали ее тело земле.
Сергей Якушев рос тихим, набожным человеком довольно крепкого практического ума. Женился он на такой же, как и сам, тихой дочери разбогатевшего мещанина, помогавшей ему год от года сколачивать капиталец. Сергею Андреевичу было уже за пятьдесят, когда с помощью супруги он стал совладельцем мельницы и уже мечтал о пивоварне, которая, по предварительным подсчетам, могла бы его доход значительно увеличить, но жена его Нюся однажды надорвалась, помогая мужу таскать тяжелые мешки, и слегла. Года три подряд он возил ее по больницам и докторам, но это не помогло. Хватаясь за грудь, Нюся чуть ли не каждый час захлебывалась тяжелым, длительным кашлем, от которого сотрясалось все ее тело. Потом она стала худеть, приступы участились, и один из врачей сказал напрямик Сергею Андреевичу, что ошибки быть уже не может — у нее самая настоящая чахотка.
В пятьдесят пять лет Сергей Андреевич Якушев стал вдовцом. Похоронив Нюсю, он вдруг резко изменил свой прежний размеренный образ жизни и всем на удивление превратился из тихони в самого что ни на есть разбушевавшегося гуляку. Вместо церкви он стал с таким рвением посещать питейные заведения Новочеркасска, что не однажды в собственный белокаменный двухэтажный дом его на пролетке за приличное вознаграждение доставляли городовые. Члены им же созданного акционерного общества, сулившего солидные доходы, есаул Пятилетов и верткий в торговых делах итальянец Факетти, посоветовавшись, нанесли Якушеву визит и предупредили в довольно строгой форме.