Новочеркасск: Книга третья
Шрифт:
Дронов резко встряхнул головой, исподлобья взглянул на Тимофея Поликарповича:
— Вот еще… Буду я все эти квамперфектуры и плюс квамперфектуры изучать. С меня хватит и того, что на рабфаке в свое время тройки за них еле вытягивал. Полагаю, что не к речам этим и разговорам прислушиваться, а их бить надо.
Бородин встал и, как маленького, погладил его по крутому плечу:
— Будешь бить, Ваня. С такими, как у тебя, кулаками да не бить врага, это же просто преступление. Я бы тогда тебя и в подпольную группу не отбирал. Однако выходить на кулачки с вооруженным до зубов противником — подлинное безумие. Это все равно что собственную могилу искать. Нужно так, чтобы ты в живых
Ване Дронову нужно было зайти к теще за ванильным порошком, который так срочно понадобился жене по случаю надвигавшихся ее именин. Засунув руки в карманы, с видом парня-рубахи шел он по правой стороне главной Московской улицы. Свою жену, Липу, с которой прожил он вот уже более десяти лет, Дронов бесконечно любил и считал своим долгом выполнять каждую ее просьбу. И хотя ноги не особенно ретиво вели его к несколько надменной теще, выпестованной в богатой поповской семье, просьба Липы была для него такой же непререкаемой, как любой боевой приказ для солдата. Его теща, носившая довольно странное имя и отчество — ее звали Неонилой Бонифатьевной, — с фальшиво сладенькой улыбочкой на упитанном лице неустанно повторяла при встречах одни и те же назидательные фразы.
— Я знаю, Ванечка, — снисходительно улыбалась она, — общение со мной не порождает в вашей душе доброго чувства, но ради всего святого и во имя искренней любви к моей дочери будьте ко мне хотя бы терпимым.
В такие минуты все в ней казалось Ивану фальшивым: и эта натужливая доброжелательность, и затаенное в зеленых глазах отчуждение, и выспренная высокопарная речь. «Черт бы побрал эту попадью, — думал не однажды Дронов. — Ведь не из-за кого-нибудь, а только из-за нее меня целый год не принимали в комсомол, пока в это дело не вмешался все тот же секретарь горкома партии Тимофей Поликарпович Бородин». Но как только вспоминал Дронов Липу, ее большие темно-синие глаза и почти ликующую улыбку, долго не сходившую с лица при каждой встрече, в мыслях мгновенно растворялся облик нелюбимой тещи и он чувствовал себя самым счастливым человеком не только во всем Новочеркасске, но и во всем мире.
Липа, он и шестилетний сынишка их Жорка — это и было все его королевство: маленькое, дружное и предельно честное во всех отношениях.
…Чтобы попасть к теще, проживавшей в небольшом каменном домике на Баклановском проспекте, надо было из конца в конец пройти всю Московскую улицу. До него не сразу дошло, что на ней царило в этот день какое-то необычное оживление, которому не сразу можно было найти объяснение. Люди, проходившие по обеим ее сторонам, были охвачены суетой. То и дело распахивались и закрывались двери магазинов. Оттуда непрерывным потоком выходили мужчины и женщины, унося огромные кульки и авоськи, набитые продуктами. Некоторые даже волокли мешки с мукой и ящики с винными бутылками. Одного из таких Ваня остановил и скупо спросил:
— Чего это все, как малахольные, мечутся?
Тот поглядел на него блеклыми, с красными прожилками, глазами и дурашливо осклабился:
— Гы… А ты что, с неба свалился, что ли? Немцы по шахтинской дороге наступают. Завтра туточки будут.
— Я тебе дам туточки! — взревел Дронов. — Ты знаешь, что с такими, как ты… с паникерами да трусами, надо делать. К стенке ставить по законам военного времени, чтобы народ не мутили.
— Да окстись, — пробормотал парень. — Ты еще, чего доброго, за фашиста меня примешь. А я что? Я как все. Погляди вокруг. Я же не спекулянт какой. На заводе Буденного литейщиком работаю. Немцы придут не сегодня завтра. Так мне, по-твоему, с голодухи помирать, что ли? Надо хоть на первые дни запастись.
По Московской улице, высекая из булыжной мостовой искры, промчались две тридцатьчетверки, а за ними несколько бронетранспортеров и колонна автомашин с пехотой. Нервное напряжение объятой страхом толпы несколько спало, в особенности после того, как, раскалывая воздух, в голубом небе пронеслись две девятки сверкающих в лучах предзакатного солнца непривычно новых «петляковых». Кто-то из остановившихся мужчин осуждающе воскликнул хриплым негодующим голосом:
— Ну чего несетесь, будто разум потеряли? Конец света, что ли, пришел? Так идите в собор и молитесь, ежели он открыт и служба там идет сегодня.
Но его тотчас же перебил молодой парень в голубой косоворотке, казачьей фуражке с красным околышем и лакированным козырьком, косо насаженной на смуглый лоб.
— Ну ты, профессор, замолчи, пока не поздно. Не конец света пришел, а конец Советской власти.
И тут уже Ваня Дронов не выдержал. Несмотря на многословные обещания быть скромным и незаметным среди людей в публичных местах, он не мог справиться с порывом ярости. Шагнув к незнакомцу, он схватил его левой рукой за грудки, так что у того мгновенно отлетели пуговицы и сверху вниз надвое разорвалась рубашка, а правой с размаху ударил в подбородок. Парень закачался от боли, завыл, катаясь по тротуару. Какой-то старик в пропитанной нафталином тройке, заполошно махая руками, выкрикнул:
— Это что ж такое делается? Человеку слова не дают сказать!
— Ах ты, слизняк в котелке, ах ты, Чемберлен клятый! — воскликнул Дронов и шагнул к нему: — Слова, говоришь, не дают сказать? Значит, по-твоему, предрекать конец Советской власти это слово? Да за такое слово в кандалы надо!
Старик дрожащими пальцами снял цилиндр и поклонился:
— Вы, дорогой товарищ, извините, я не разобрался сразу, в чем дело. Я… я… я…
— И лошадь не моя, — тонким голосом прокричал рядом мальчишка, и стоявшие в толпе захохотали.
— Вылейте на этого удальца ведро холодной воды, — сказал кто-то в толпе, — иначе его кондрашка хватит теперь от страха. Ишь ты — калединский придурок. Немцев заждался, видите ли.
Только теперь вздрогнул Иван Дронов от мысли, что нарушил все заповеди Тимофея Поликарповича и, вместо того чтобы быть всегда и везде незаметным, сразу попал в поле зрения целой толпы. Он вовремя увидел, что бегут к месту происшествия сразу четыре милиционера, и мгновенно метнулся в проулок, затем в другой и только там перешел на шаг. Когда он был почти у самого тещиного парадного, чья-то рука сильно сжала его правое плечо.
— Товарищ Дронов? — тихо, каким-то бесстрастным голосом осведомился незнакомец.
— Да, я, — переводя дыхание, ответил оробевший почему-то Ваня.
С удивлением он рассматривал ничем не примечательное узкое смугловатое лицо, немигающие глаза, тонкие губы под тонким носом, небольшую седину, пробившуюся на висках. Это было очень обычное, на сотни иных похожее лицо. Если бы он встретил второй раз этого человека в толпе, он бы ни за что его не узнал.
— Товарищ Дронов, — почти по слогам укоризненно произнес этот человек, — где вы должны быть завтра в десять утра? На какой скамейке городского сада от входа в него с Почтовой улицы?