Новочеркасск: Книга третья
Шрифт:
— Изверги! — прокричал кто-то в толпе. — Звери!
Но одинокий этот крик, полный обреченности и ужаса, потонул в новой трескотне выстрелов. И распалась, навсегда распалась группа приговоренных к смерти. «Смерть фашистам!» — успел выкрикнуть недолеченный врачами железнодорожной больницы солдат. Упал на колени сбитый пулями матрос, но вовсе не оттого, что собирался унизительно просить прощения. Собрав последние силы, он вдруг поднялся во весь свой рост, отчего застыла толпа, страшный, окровавленный, шагнул к синему «опелю»:
— Плохо стреляете, суки фашистские. Наши не так будут расстреливать
А потом, секундами позже, отчаянно закричал мальчик, схватившись за грудь и еще не веря, что синее, будто протертое кем-то в этот день небо вдруг заколыхалось над ним и куда-то покатилось с него вниз солнце, чтобы никогда уже для него не вернуться.
…И все было кончено.
Иван Мартынович проснулся от легкого прикосновения. Кто-то осторожно гладил его по шершавой от проступившей за ночь щетины щеке. Прикосновение было таким легким, словно чужие пальцы боялись его разбудить и в то же время страшно хотели оставить невидимый след на его загорелом от донского солнца лице.
Дронов раскрыл глаза и над головой своей увидел низкий с потеками потолок, щербатый платяной шкаф в дальнем углу, переплеты двух подслеповатых окошек, возвышавшихся над высушенной июльским солнцем землей на каких-нибудь пять вершков, не больше. Как-то он сказал жене: «Из такого окна даже неба не увидишь, лишь петушиные ноги, да и то по колено». «А зачем уж так понадобилось тебе небо? — усмехнулась Липа. — Небо — это наша любовь». «Почему?» — спросил он тогда нелепо. «Глупый, — рассмеялась Липа в ответ. — Да потому, что она и широкая и бездонная, как это небо, что над нами, а не такая, как эти подвальные окна. Поставь на них решетки, тюрьма получится». Дронов подумал и невесело спросил: «А если туча закроют небо?» «Они его уже закрыли, Ваня, — печально ответила Липа. — Зелеными шинелями фашистских солдат закрыли. Но и сквозь тучи всегда пробиваются солнечные лучи? Разве не так?»
Дронов подумал, что теперь все реже и реже суждено этим лучам пробиваться и над Новочеркасском, и над всей Донщиной, и над их жизнью.
Иван Мартынович никогда не относился к числу нервных, впечатлительных натур. Он спокойно и уравновешенно мог встретить любую беду, но то, что вчера пришлось увидеть на улицах города, при одном воспоминании заставило в полном бессилии и отчаянии стиснуть зубы.
Тонкие прохладные пальцы еще раз прикоснулись к его лицу, и голос Липы неуверенно спросил:
— Ваня, ты не спишь?
— Нет, — хриплым шепотом откликнулся Дронов.
Липа поднялась на ладонях, нависла над ним всей своей крепкой фигурой. В редеющей мгле он увидел ее обнаженное, неподдающееся загару плечо, спавшую с него бретельку розовой комбинации. Полумрак мешал увидеть сейчас ее глаза, но он понял, что они не сухие, когда она трудно повинующимся голосом спросила:
— Ваня, как же все это, то, что ты рассказал? Ведь они теперь весь город зальют кровью, раз им фюрером ихним все дозволено.
Он долго молчал. Он вспоминал двор на тихой, прилегающей к рынку улице, трескучий голос немецкого коменданта, цыганенка, которого волокли к яме лишь за то, что он показался немцу похожим на еврея, предсмертный крик мальчика, сына бригадного комиссара Красной Армии.
— Не знаю, — хриплым шепотом ответил Дронов. — Только так дальше жить нельзя.
Прохладные пальцы отпрянули от его щеки.
— Не знаешь! — воскликнула Липа. — А кто же должен знать? Кто мне может на этот вопрос ответить, если не ты? Ведь то, что ты видел, очевидно, будет повторяться день за днем. Если не на базаре, то где-то на Хотунке, в Грушевке или в Кривянке. Наконец, здесь на железнодорожной станции. И ты… ты будешь каждый день уходить в депо, а я должна терзаться, возвратишься или нет.
— Зачем же ты благословила меня на тревожную судьбу подпольщика, — скрывая волнение деланно равнодушным зевком, спросил Дронов. — Было бы куда проще оставаться в старой квартире. Поднялся от берега речки на бугор, а там уже и родная Аксайская. Десять минут хода — и завод Никольского. Иди в свой цех инженерить, Дронов. Ремонтируй фашистские танки, подбитые нашими артиллеристами, латай их траки, чтобы они снова грохотали по мостовым наших улиц или землю нашу казачью рвали на полях и дорогах, гусеницами пленных давили. Так, что ли, Липонька? Глядишь, кто-нибудь из них бы и сказал: «Зер гут, рус Иван Дронов». Ты же сама этого не захотела. Помнишь, с каким гневом меня порицала? А теперь?
Липа молчала. Он лишь слышал ее разгоряченное дыхание, в котором сплеталось все: и тревога за его жизнь, и радостное раскаяние за свою ошибку, за то, что она в какие-то часы, предшествовавшие вторжению гитлеровцев в Новочеркасск, приняла его за малодушного человека, решившего остаться в оккупированном городе для того, чтобы любой ценой сохранить их человеческое счастье, семью. Потом ее пальцы снова обласкали его лицо.
— Боже мой, — прошептала она наконец, — какой же я тогда была дурой и каких только опрометчивых слов тебе не наговорила в сердцах?
Дронов улыбнулся и покачал головой, стриженной под полубокс.
— Ты знаешь, — сказал он задумчиво, — где-то, когда-то в одной газете я прочел стихи. И были там такие слова: «Лучше быть вдовой героя, чем женой труса».
— Не надо, — воскликнула Липа, отодвигаясь. — Ради бога, не надо. Это страшные слова, Ваня. Я надеюсь и думаю…
— Быть женой героя только? — невесело рассмеялся Дронов.
— Да! — горячо воскликнула Липа. — Да! И ты не смеешь… Даже думать о смерти не смеешь. А я, а Жорка! Как мы останемся одни на земле?
— Смотри ты какая! — прошептал Иван Мартынович, кладя тяжелую руку ей на плечо. — От фронта и армии прятаться не смей, погибать тоже не смей. А как же быть прикажешь на этой проклятой войне, которая свалилась на нашу голову?
— А ты о другом постоянно думай, — грустно заметила она. — О том, как победить и не погибнуть.
Ранний июльский рассвет настойчиво вползал в их мрачноватое жилище, заставляя Дронова в сотый раз вспоминать о том, как они сюда перебирались. Чего только в тот день он не наслушался! Все соседи разинув рты наблюдали за тем, как въехала во двор полуторка, как молодой курчавый шофер распахнул скрипучую дверцу и сиплым то ли от простуды, то ли от чего другого голосом прогорланил: