Новые русские

Рогожин Михаил Владимирович

В дверях возникает массивная фигура с подносом в крупных мужских руках. На серебре тонкие высокие бокалы искрятся французским шампанским.

Нинон улыбается. Там, где Катя, обязательно немного театр, иногда переходящий в балаган. Когда Катя хватанет лишку. Пока же шампанское, духи, улыбки и милый невыразительный рыжий «новый русский».

— Какой он душка! Мы в Вене такое устроили! Тупые австрияки разглядывали нас, точно мы из Голливуда. Представляешь, нам ужин подавали в бассейн. В час ночи. Ай-ай-ай! До чего было здорово! Сначала какие-то японцы возмущались. Но нам на помощь пришел американец, негр — такой детина. Он их обвинил в дискриминации, и они заткнулись. Хозяин отеля хотел звать полицию. Но Степан с ним договорился. Представляешь? Я говорю на трех языках, и меня никто не слушает. А Степан не знает ни одного, и все его понимают.

— Да я им постоянно объясняю, учите, господа, русский, — басит Степан. — За нами будущее…

Ничего, понемногу привыкнут, возьмутся за словари.

— А где Таисья? — спрашивает Нинон.

— Поросенком занимается. Ругает, что большого купили. Как по мне, не такой уж он и большой.

Катя продолжает пискляво хохотать:

— Степан любит все большое. Ему когда подают меню, он заранее машет рукой, чтобы несли все. Приходится ужинать за двумя столами.

— И ничего. Надобно все попробовать. А так, среди своих, я по большей части люблю селедку с вареной картошкой. Но разве они поймут? — добродушно лукавит Степан.

— Соскучились по простой еде на родине? — Нинон берет в общении с «новым русским» ироничный тон. Она-то, в отличие от крейзанутой Кати, таких «новых» видит каждый день и не испытывает вдохновения. Скоро Катя сама поймет, что прикатила в Москву со своим самоваром.

— Мне скучать не с руки, — продолжает объяснять Степан. — Хочу завернуть какой-нибудь бизнес. Не спеша. Немного осмотрюсь, с людьми повстречаюсь. Я в России три года как не был.

— Все, что можно схватить здесь, уже схвачено, — с той же иронией говорит Нинои.

Степан не чувствует ее подначки, а, возможно, просто не реагирует на столь мелкие укусы. Не вдаваясь в рассуждения, успокаивает энергичную дамочку:

— Ничего, разберемся.

— И рэкета не боитесь? — не отстает дамочка.

Степан смотрит с удивлением и даже сочувствием. Катя все еще смеется, перекидывая в воздухе ноги с одной на другую. Полные губы «нового русского» растягиваются в мягкой, обезоруживающей добротой улыбке.

— Серьезный рэкет, натасканные псы — кидаются по команде. Остальное — мелочь пузатая.

Его улыбка произвела на Нинон хорошее впечатление. Так улыбаются люди, которым нечего бояться. В душе Нинон шевельнулась зависть к подруге. Что-то в этом мужике есть. И поинтереснее, чем деньги. Катя, заметив интерес Нинон, не медлит с реакцией. Интуиция у нее — звериная. Коготки выпускает не раздумывая:

— Степан, как тебе хорошо со мной. Я не задаю никаких вопросов! Поцелуй меня!

Он долго, нежно целует ее в губы. С трудом отрываясь, Катя, млея, сообщает:

— Кстати, на Западе врачи уверяют, что поцелуи делают зубы более белыми.

Нинон не отвечает и не напоминает о том, что фарфор вообще не темнеет.

Оба мопса крутятся на кухне возле поросенка, разделываемого Таисьей Федоровной. Вдруг заливаются лаем и кидаются к входной двери. В подтверждение их чутью раздается продолжительный звонок. Это пришли Гликерия Сергеевна и Элеонора. Обе взволнованы. Им не терпится рассказать о ночном кошмаре, увиденном во сне одновременно. Но Катя вместе с мопсами бросается к обеим и не дает никому раскрыть рта:

— Господи! Гликерия Сергеевна, вы ли это? Я балдею, молодеете с каждым годом. Леди, просто настоящая леди. В Европе так выглядят исключительно безумные миллионерши. Какой цвет волос! Правильно, что подкрашиваетесь. Вам уже не страшно, не выпадут… Норка! А ты хоть снова замуж. Ужасно рада тебя видеть. Мне когда сообщили про Ласкарата, не поверишь, слезы из глаз полились ручьями, так тебя стало жалко. Телеграмму дала на ваш адрес. Мне его Таисья по телефону продиктовала. Ой, дорогие мои, совсем очумела. Я же примчалась из Вены.

Смотрите, какого мужика привезла. Новый русский и уже мой миллионер Степан Леденев. Представляете, Степан! — Она тащит обеих дам в комнату знакомить со своим любовником. Тот неуклюже раскланивается и мельком целует протянутые руки.

Таисья Федоровна понимает умоляющий взгляд Элеоноры и берет инициативу в свои руки:

— Катерина, прикуси-ка язычок. Здесь события поволнительнее, чем твой роман. — Подходит к Степану. — Раз уж попали в дамское общество, придется немного потерпеть.

— Могу поросенком заняться, — соглашается Степан.

— Нет, когда мужчина рядом, спокойнее, — возражает Гликерия Сергеевна.

Степан вопросительно смотрит на Элеонору. Та величественным движением головы выражает свое согласие. Катя тянет его за руку и усаживает рядом с собой на диване. Нинон смущенно отодвигается. Таисья предлагает Гликерии Сергеевне стоящее в углу роскошное плюшевое кресло с расширяющейся кверху спинкой, увенчанной вырезанной из дерева и позолоченной российской короной, создающей любому сидящему королевский фон. Элеонора скромно садится на черную вертушку возле рояля. Пододвигает к себе пепельницу. Закуривает. Таисья Федоровна по-хозяйски устраивается между Катей и Нинон. Обнимает их. Все затихают. Гликерия Сергеевна переглядывается с Элеонорой. Не могут решить, кому начинать. Элеонора

демонстрирует явное нежелание. Свекровь довольна выпавшей ей ролью излагать ночные ужасы. Начинает рассказывать их общий сон с драматическими интонациями бывшей актрисы. Чем загадочнее она говорит, тем внимательнее ее слушают. Все, кроме Степана. Он не может оторвать глаз от Элеоноры. Она ему кажется существом иного порядка, возникшим из таинственных мистических историй, живущим в потусторонней связи с блестящим окружением кавалеров других эпох. Рядом с ней Катя кажется французской болонкой, а Нинон — школьной учительницей. Своим рассказом, торжественным и жутким, старуха плетет тот аристократический великосветский шлейф, какого никогда не было у женщин, попадавшихся Степану. Он непроизвольно чаще и чаще ободряюще улыбается ей. Но Элеонора не обращает внимания, по-новому переживая события прошедшей ночи. Она печальна, беззащитна, беспомощна. Степан понимает это и радуется. Ей нужна будет помощь настоящего мужчины. Он готов. Его совсем не смущает ее невыразительная, без талии фигура. Слишком тонкие ноги, расставленные от волнения по-мужски, враскосяк. Он всматривается в нее с восторгом. Особенно притягивает сочетание ярких острых черт лица с неподвижностью их выражения. Интригующая внешность отрешенного, глубокого человека, делающего вид, что с удовольствием общается с людьми. Она не выглядит несчастной, она была скорее несчастливой. Случается, посмотрит мужчина на женщину и вдруг разглядит ни с того ни с сего в ней тайну, доступную ему одному. Подумав об этом, Степан жалеет, что рядом с ним сидит Катя. Но он не привык отступать. Пусть женщина напротив него и не подозревает о родившейся буре в груди, он добьется своего. Катя больно щиплет Степана под пиджаком за оплывший изнеженный бок. Он вздрагивает. Элеонора устремляет на него тускло-бездонный взгляд и впервые улыбается. В ответ на полных губах «нового русского» появляется спокойная, добродушная, почти детская улыбка. «Как хорошо улыбается этот человек», — отмечает про себя Элеонора. Катя впивается в тело любовника с новой силой. Намечается потаенный конфликт. Но в воздухе запахло жареным поросенком. Все, в том числе запнувшаяся на полуслове рассказчица, вопросительно смотрят на Таисью. Та вскакивает и громко, оптимистично заявляет:

— Пока к вам Васька Ласкарат во сне является, к нам на противень целый поросенок забрел.

Общий смех подчеркивает, что никому уже не страшно от рассказанного Гликерией Сергеевной. Даже Элеоноре. Она боковым зрением наблюдает за Степаном. Ее почему-то вообще волнуют крупные мужчины. Большая масса мужского тела рождает где-то в подсознании Элеоноры желание быть раздавленной.

В провинции свои радости

В провинции свои радости. Но их немного. И главная — хорошая гостиница. Когда Вера остается в Москве без горячей воды или сутками не может вызвать сантехника и того же телевизионного мастера, или в комнате замечает спокойно разгуливающего таракана, она возмущается, но относится к этому философски, как к неизбежному. Но стоит ей попасть за пределы Москвы, любая неисправность в гостиничном номере способна подтолкнуть ее к яростному скандалу. Об этом она знала. Поэтому в грязном, пыльном купе с серо-желтыми простынями и негнущимися от заскорузлых пятен одеялами старалась настроить себя на терпимое восприятие действительности. Повторяла про себя полюбившуюся мысль: «Чем грязнее и мерзостнее все произойдет, тем прекраснее будет очищение». Глотов принципиально не замечал окружавшую его убогость. Он быстро переоделся в спортивный костюм и с ворохом газет забрался на верхнюю полку. Через несколько минут оттуда раздался храп. «Хорош любовничек», — посмеялась над собой Вера и вышла в коридор, чтобы не задохнуться от запахов перегара, пота и несвежего белья, исходящих от двух молодых попутчиков, упавших на свои постели, даже не попытавшись раздеться перед сном. А Макс в полном одиночестве блаженствует на их большой арабской кровати. Всего одно воспоминание — и Вере становится себя жалко. «Что-то будет дальше?»

Дальше был утренний хлорированный туман и противная слякоть ивановского вокзала. Глотов стоял у вагона и вертел головой по сторонам в поисках встречающих его. Ни пионеры с горнами, ни девушки с цветами среди мрачно спешащей толпы не мелькали. Зато важно подошел парень в кожаной куртке и без всякого интереса спросил:

— Вы, что ли, из Москвы?

— Да, моя фамилия Глотов, — с еще большей важностью ответил Борис Ананьевич.

— Вас и приказано встретить, — парень подхватил глотовский чемодан и зашагал по перрону. Вера едва поспевала за ним, волоча свою тяжелую сумку. Слава Богу, шли недолго. Парень посадил их в «волгу» и так же молча повез по облезлому городу, переживающему неприятное, похмельное пробуждение. Вера сонно смотрит в спину Глотова. Все молчат. Череда монументальных, насупленных сталинских зданий прервалась, и слева открылась белая громада не то Дворца культуры, не то театра. Вера с интересом взглянула в окно.