Новые силы
Шрифт:
Тидеман некоторое время стоял и смотрел на них. Что-то застлало ему глаза. Он быстро повернулся и вышел.
Через полчаса в гостиную вышла Ганка.
— Они заснули, — сказала она.
— Я хотел спросить тебя... Мы тут живём по-особому, — начал Тидеман. — Ведём нечто вроде хозяйства. Беспорядок страшный. Может, ты бы пообедала со мной?.. Я не знаю, что сегодня готовили, но если тебе всё равно...
Она посмотрела на него застенчиво, как девочка, и сказала:
— Спасибо, с удовольствием.
После обеда они опять пошли в гостиную, и Ганка вдруг сказала:
— Андреас, я пришла сегодня не за
— Я и не думал этого, — ответил он. — Но дети, видимо, не хотят отпускать тебя.
— Я ни одной минуты не собиралась просить тебя о том, о чём просила раньше. Это кончено, я сама знаю. Да я и не могла бы вернуться. Всякий раз, как ты взглядываешь на меня, я не знаю, куда мне деваться... Когда ты мне кланяешься, я вся вздрагиваю. Я знаю, это было бы невыносимо для нас обоих. Но, может быть, ты позволил бы мне приходить иногда, через определённые промежутки времени?..
Тидеман опустил голову. Она больше не хотела вернуться, всё кончено. За эти месяцы она научилась иначе смотреть на вещи.
— Приходи, когда хочешь, — сказал он, — приходи хоть каждый день. Ты приходишь ведь не ко мне.
— О, нет, и к тебе. Я живу только мыслью о тебе. И это началось с того катанья под парусами, летом, помнишь, я тебе говорила. Ты стал другим человеком, и я тоже стала другой. Когда ты потерял состояние, ты стал другим человеком. Но теперь ничего уже не поделаешь. Но я видела тебя на улице чаще, чем ты думаешь. Я следила за тобой.
Он встал, в волнении подошёл к барометру, постучал в него и внимательно посмотрел, куда двинулась стрелка.
— Но тогда я не понимаю... тогда незачем говорить, что всё кончено. Я хочу сказать... И здесь такой беспорядок, за детьми плохой надзор...
— Я пришла же за тем! — воскликнула она. — Ну, да, конечно, я пришла отчасти и из-за этого, но... Ты будешь всегда вспоминать... Нет, это невозможно...
Она взялась за шляпу.
— Не уходи! — сказал он. — Я тоже не мог прожить ни одного часа без мысли о тебе. А уже если говорить о старом, так в том, что ты ушла, я виноват столько же, сколько и ты. И ты права: я стал другим человеком, в некоторых отношениях совсем другим... И комнату твою не трогали, она такая же, как была, посмотри сама! Мы ничего не тронули в ней. Если ты хочешь... Послушай, у меня есть работа в конторе, наверное, там целая груда писем, я уверен, что там их пропасть. А средняя комната в том же виде, как ты её оставила, вот посмотри!
Он отворил дверь. Она подошла и заглянула в комнату. В ней горел огонь. Она вошла. Боже мой, он хочет, хочет, чтобы она осталась! Она может остаться, он сам говорит это, он согласен на то, чтобы она вернулась! Она стояла, почти обезумев от радости, и ничего не говорила. Глаза их встретились. Он обнял её и поцеловал, как в первый раз, много лет тому назад. Глаза её закрылись, и он почувствовал, как руки её обвились вокруг его шеи.
X
Наступило утро.
Город проснулся, и молотки застучали на верфях, по улицам медленно едут крестьянские телеги. Это старая история. Площади наполняются людьми и товарами, лавки открываются, шум растёт, а по лестницам карабкается маленькая больная девочка с газетами
Всё та же история.
Но только к двенадцати часам на «Углу» собирается народ, молодые и свободные люди, которые имеют возможность долго спать и делать, что хочется. Вот старые знакомые из знаменитого кружка: Мильде, Норем и Ойен, двое в пальто, один в плаще, Ойен в плаще. Холодно. Они зябнут, поглощены каждый своими мыслями и не разговаривают. Даже когда появился Иргенс, в прекрасном настроении духа и расфранченный, как первый щёголь в городе, разговор не стал оживлённее. Было слишком рано и слишком холодно, часа через два будет иначе. Ойен стал говорить о своём последнем стихотворении в прозе под заглавием: «Спящий город». Нынче ночью ему посчастливилось написать его почти до половины. Он писал теперь на цветной бумаге и находил, что это великолепно действует на его настроение.
— Представьте себе, — говорил он, — тяжёлый, давящий покой над спящим городом. Слышно только его дыхание, как шум прорвавшихся шлюзов на расстоянии десяти миль. Проходят часы, бесконечно долгое, долгое время, — зверь вдруг просыпается и начинает расправлять члены. Можно из этого что-нибудь сделать?
Мильде думает, что из этого может выйти очень хорошая вещь, если удастся осилить сюжет. Он давно уже помирился с Ойеном. Мильде рисует сейчас карикатуры для «Сумерек Норвегии». Он уже нарисовал несколько очень забавных карикатур и беспощадно высмеял злополучное стихотворение. Издатель ожидает больших барышей от этого предприятия.
Норем не говорит ни слова.
Вдруг на улице появляется Ларс Паульсберг. Рядом с ним идёт журналист Грегерсен. Группа увеличивается, все обращают на неё внимание, так много собралось людей на одном месте. Перевес на стороне литературы, литература заполонила весь тротуар. Люди, идущие по делу, возвращаются нарочно назад, чтобы ещё раз взглянуть на шестерых господ в пальто и плащах. Мильде также возбуждает внимание, потому что купил себе новое пальто. Он уже не собирается уезжать в Австралию.
Грегерсен осматривает новое пальто с верху до низу и говорит:
— Надеюсь, ты не заплатил за него?
Но Мильде не слышал. Внимание его обращено на другое — на экипаж, который шагом едет по улице. В экипаже не было ничего необыкновенного, только ехал он шагом. А кто же сидит в нём? Дама, незнакомая даже Мильде, хотя он знал весь город. Он спрашивает остальных, не знают ли они эту даму. Паульсберг и Ойен одновременно хватаются за лорнеты, и все шестеро в упор смотрят на даму. Но никто не знает её.
Она была чрезвычайно толста и тяжело и грузно развалилась на сиденье. У неё был вздёрнутый нос, голову она держала очень высоко. Красная вуаль от шляпы спускался ей на спину. По-видимому, её знали только более пожилые люди, так как они кланялись ей, и она отвечала с равнодушным выражением на их поклоны.
Как раз в ту минуту, как она проезжала мимо «Угла», Паульсберга осенила догадка, и он сказал, улыбаясь:
— Господи, да ведь это фру Гранде, фру Либерия!
Тогда и остальные сейчас же узнали её. Да, да, это фру Либерия, некогда весёлая фру Либерия! Журналист Грегерсен даже поцеловал её как-то семнадцатого мая, в порыве воодушевления. И теперь в нём ярким лучом мелькнуло воспоминание об этом дне. Это было давно, очень давно.