Новые сказки Шехерезады
Шрифт:
– Погоди, о повелитель! Пупок подождёт… Прикажи мне обнажить мой луноликиий зад, и клянусь Аллахом, ты захочешь его! И я сыграю тебе на флейте блаженства! – воскликнула Шехерезада, и Падишах – она заметила это, – поддался её страстному призыву.
– Повелеваю! – произнёс он требовательно.
Шехерезада послала ему свой самый страстный взор, и исполняя танец затухающего огня, опустилась на ложе. Приняв позу ослицы, она развязала поясок своих тонких абрикосовых шаровар, которые соскользнули к коленям.
Над ложем взошла полная луна, столь выпуклая и округлая,
– Всё ли ты видишь, о повелитель? Не приказать ли ещё светильников?
– Эй, кто там! Больше свету! – и две служанки бесшумно метнулись и принесли ещё четыре светильника.
Пробудившаяся Дуньязада смотрела на открывшуюся ей картину во все глаза.
Ещё недавно задумчивый, взгляд Падишаха заблистал, и пола его халата слегка приподнялась. Он сделал знак Шехерезаде приблизиться. Она на коленях подползла к нему, пала ниц, и Великий возложил на округлость её луны свою ладонь, сверкнувшую огнём рубинов.
– О Повелитель, позволь мне взять теперь в руки флейту. Моя игра, поверь, доставит тебе блаженство не меньшее, чем двенадцать дев ифрита!
– Где же твоя флейта? Возьми её, повелеваю…
Шехерезада откинула полу его халата и извлекла белый ствол.
– Вот прекрасная, прочная флейта, из которой можно извлекать звуки блаженства! – воскликнула она.
Взяв губами конец ствола, она пальцами прошлась по всей его длине сверху вниз и обратно. Подобно заклинателю змей, она бесшумно играла и играла, раскачивая головой и перебирая невидимые клапаны, пока не зазвучал голос Падишаха:
– О-о-о!! Да это и вправду блаженство двенадцати дев ифрита!..
– И даже более, о Повелитель! – откликнулась Шехерезада. – Я ведь сыграла тебе ещё не всё, что умею…
– Не отвлекайся на разговоры! Покажи своё умение! – воскликнул Великий, и молчаливая игра на флейте продолжилась.
– …И во всём Багдаде не нашлось ни одной женщины, которая владела бы этим искусством… Им владеют только в Каире! О, Аллах!.. – говорил падишах, и по лицу его бродила улыбка блаженства.
Дуньязада, наблюдая за игрой, незаметно приблизилась к сестре вплотную.
– Сестра, разреши и мне поиграть. У меня получится, вот увидишь!
– зашептала она ей на ухо, но Шехерезада, не выпуская флейты из губ, сверкнула на неё чёрным миндальным глазом и сделала рукой негодующий жест, означавший, что это совсем не детское занятие. Затем, округлив глаза, она стала заглатывать флейту целиком, как факир-шпагоглотатель.
Падишах, постанывая, корчился на ложе. Наконец Шехерезада вынула флейту изо рта, чтобы отдышаться, и та вдруг брызнула ей в лицо своим соком, несказанно удивив этим малышку Дуньязаду.
«Играй!!» - вскричал падишах, и Шехерезада вновь прильнула к флейте губами и не выпускала её долго… пока тело падишаха не ослабело и не упокоилось на подушках. Потом он обнял её, и они заснули вместе до утра. И утром он снова, сам себе удивляясь, не отрубил ей голову.
* * *
Сказка
Прошёл день, и настала следующая ночь, и Шехерезаду вновь призвали к падишаху. Устроившись на ложе подле него, она, по его знаку, начала дозволенные речи.
– Было это, или не было, - начала Шехерезада, - а кроме Аллаха ничего не было!.. Но сказывают, в старые-старые времена жил на свете бедный юноша по имени Алладин – ну такой бедный, такой бедный, что беднее его просто и быть не могло.
Жили они вдвоём со своей матерью, и добывал он им пропитание тем, что пас чужой скот. Мать же его продавала хворост, собирала ослиные и верблюжьи кизяки для печки, да варила похлёбку, когда было из чего.
Мальчишкой был Алладин всегда такой грязный и рваный, что все дети его сторонились и кричали, когда он появлялся: «Вон Алладин идёт – спасайся кто может!» - и, зажав носы, разбегались. Алладин плакал и жаловался матери, но чем она могла его утешить? Она и сама выглядела не лучше.
Когда Алладин подрос и стал юношей, то мать сумела разглядеть необычайную стройность его тела, красоту лица, подобного луне в 14-й день месяца, и персиковый цвет кожи, скрытые под всегдашним слоем пыли и грязи. Она одна знала тайну его рождения, и верила, что ему уготована необычная судьба, и она, мать, тоже когда-нибудь возвысится вместе с ним.
А тайна эта была такова. Однажды, будучи ещё юной девушкой, вышла она вечером из дому своего отца прогуляться, и не успела она глянуть по сторонам, как проскакал, как ветер, какой-то всадник, закутанный в синий бурнус, подхватил её в седло и умчал из города.
Далеко в пустыню увёз он её, и там, в его богато убранном шатре с чудесными яствами и напитками, она, хоть и была испугана, увидела, что он молод и красив, и подумала, что человек этот, наверное, царских кровей.
А он, угостив и напоив её, велел ей развязать пояс, лечь на спину и обвить его ногами, и она не смела ослушаться. И он распечатал её запертую раковину и в поисках жемчужины всю ночь без устали погружался в неё, забивал и забивал заряды, и его орудие всё стреляло и стреляло.
А на утро, когда она проснулась, никого в шатре уже не было, кроме чёрной рабыни, которая весь день молча служила ей, кормила и поила, омывала и умащивала её тело мускусом.
И на следующую ночь всё повторилось: как стемнело, прискакал красавец-всадник, и вместе они угощались сладостями и фруктами и пили заморские вина из серебряных сосудов, а молчаливая рабыня им служила.
Как только они насытились, принц, как она его про себя называла, не теряя времени, велел ей развязать пояс, уложить зад на подушках, а пятки направить в небо, и рабыня ей помогала. И когда устроилась она удобно и подняла ноги, рабыня стянула с них шаровары, а он принялся мять и ласкать её бёдра и тёмную раковину между ними, и ей это понравилось, а раковина сама собой приоткрылась.