Новые земли Александра Кубова
Шрифт:
— Ну, положим, это ты не получишь, это не игрушка.
Она вынула длинную острейшую финку из ножен, попробовала её на большой палец и удовлетворённо кивнула головой — хорошо будет капусту шинковать, а я только с завистью проводил её взглядом, когда финка убралась обратно в свой футляр, но спорить с Булей не посмел. Но зато меня ждало кое-что другое. Отбрасывая
А Буля говорит:
— Что это ты затанцевал, будто конь на цирковой арене, а ну показывай, чего прячешь-то?
Я, так ни слова и не говоря, раскрыл обложку альбома, а на первой странице сплошной Гитлер идёт: всё заполнено, и всё портреты Гитлера — и на сером фоне, и на синем, и на коричневом. И Буля даже плюнула сгоряча и закричала:
— Брось это в печку!
А я и сам немного опешил от этого гитлерообилия, но всё же ответил Буле:
— Что ты, Буля, это же он только вначале идёт, а дальше… Марочки, может, таких и у испанского короля не было.
Столько у нас получилось всяких сюрпризов, что когда пришёл с работы отец, он прямо обалдел: и печка, и суп, и чай, и тепло, и альбом с марками, и деревянная люстра висит. И мы всё-таки сразу сказали ему про китель, но он ни капельки не ругался, махнул рукой и сказал:
— Всё равно надо будет штатский костюм шить.
Было тепло и уютно, и мы с отцом здорово объелись супом, так что было трудновато дышать, и сидели за столом, и я ему показывал марки. Я видел, что отца не очень-то интересовали марки, и он сказал мне:
— Знаешь, ведь дядя Николай, ну, который нас встречал, он марки собирает и даже на фронте возил с собой маленький альбомчик. Это очень хорошее, познавательное занятие, мы пойдём к нему, он тебе всё объяснит, чтоб было на научной основе.
Отец сидел и листал мой альбом, и я видел, что он смотрит так, из вежливости, и ещё потому, чтоб меня воспитывать. Так листал он, листал страницы и набрёл на такую: сплошь корабли. Ну и марочки! Испанские марки — это такая редкость, с колумбовскими каравеллами, и тут, я заметил, у отца стал совсем другой взгляд. И не потому совсем, что это редкие испанские марки, и не потому, что это колумбовские каравеллы, а потому, что это корабли.
Отец вздохнул и сказал:
— Сколько ненужной пышности, сколько всяких красот, а тонули как…
Отец не договорил, а я понял ещё одно: отец смотрит на колумбовские корабли, а думает о своих — о тех, которые лежат и ржавеют на дне моря, потопленные фрицами, и ждут, когда он их вытащит. Вытащить — это ещё что, это ещё полдела, а надо, чтобы они стали снова новенькими и более надёжными, чем колумбовские каравеллы. И тогда я сказал:
— Папа, а меня возьмёшь на свой завод?
Отец как будто проснулся и ответил мне раздражённо:
— Эх, Александр, тебе бы всё в игры играть, а ты вот учись давай да бабушке помогай, это будет лучше…
Отец это сказал так просто, потому что не знал ещё, как у него будет на этом самом заводе. А то, что я бабушке всегда помогал, он знал это прекрасно. Даже не помогал вовсе, а просто мы с ней делали всегда всё вместе, так уж у нас жизнь пошла с самого начала…
Утром, как только отец ушёл на свой завод, Буля стала запихивать что-то в нашу большую дерматиновую старую хозяйственную сумку. Всё ясно; Буля отправляется менять. Я посмотрел на неё вопросительно — в Москве Буля никогда не брала меня с собой на рынок, она всегда мне говорила: «Этот опыт тебе в жизни не пригодится…» Но тут Буля кивнула мне и сказала:
— Живо пей чай, тёзка, пойдём вместе.
Идти до рынка было, по-моему, дальше, чем Колумбу плыть до своей Америки. По крайней мере, он хоть не пешком тащился. Мы тоже могли бы не идти пешком, но когда мы увидели, что делается на автобусной остановке… Штурм Бастилии — это детские игрушки по сравнению со штурмом автобуса номер «три», следующего рейсом: Порт — Центральный рынок. И мне было вполне понятно, что скрывалось за Булиными словами: не хочу ли я пройтись пешочком, а заодно и город посмотреть?
Ужасно был унылый этот город, в котором нам предстояло жить, не знаю сколько времени. Мы шли по узкой улице всё вверх. Колючий ветер обдирал лицо как наждачной бумагой, а иногда чуть с ног не валил. Мы с Булей вдвоём тащили сумку, а когда останавливались отдохнуть, я переворачивался и смотрел на море. И что, в самом деле, особенного находили в нём люди, и притом не глупые, всякие там поэты или художники, ну хоть Айвазовский! На нас с Булей, по крайней мере, оно только тоску наводило: грязно-серое, да ещё эти торчащие чёрные палки…
На рынке было очень шумно и было очень много народа. Чего только не продавали! Маленьких кудрявых барашков, ужасно симпатичных; тут же наливали в стаканы вино из огромных бутылей. Но меня мой верный, никогда не ошибающийся нос точно повёл в правый угол большой площади. Там на огромном треножнике была водружена такой величины сковорода, что, ей-богу, можно было зажарить любого, самого толстого барана. Над сковородой стоял густой, едкий чад, и сквозь него проглядывало улыбающееся лицо.
— Эй, бабуся, подходи бери, не жалей для внука, вон он какой у тебя тощий. Если не понравится, деньги твои назад верну…
— Почём твои пирожки с собачиной?
— Мои замечательные чебуреки с молодой баранинкой, бабуся, десять рублей за штуку.
— На какой площади поймал ты свою молодую баранинку, не из этой ли компании?
Рядом лежала свора худющих собак, вдыхающих без всякой надежды божественный аромат чебуреков.
— Говорю тебе, бабуся, мои чебуреки из замечательной молодой баранины, а собаки нынче так тощи да так вёртки, что смысла нет их ловить, легче барашка откормить, трава не покупная.