Новый мир. Книга 4: Правда
Шрифт:
§ 45
Как и следовало ожидать, после этой встречи интенсивность следственных действий с моим участием резко снизилась. Вскоре наступил день, когда никто не повел меня с утра на допрос. Я провел в полной прострации и абсолютном неведении несколько недель — до тех пор, пока не последовал вызов на заседание трибунала.
По службе в полиции я знал, что следствие и суд — не быстрый процесс. Полная компьютеризация всех процессов, произошедшая еще на исходе Старого мира, и послабление бюрократизма, которое произошло
Однако это переставало быть актуальным, когда в игру вступала слаженная карательная вертикаль «СБС — ДСП — ОВГТ», в которой не было оставлено никакого простора для затягивания процесса. Если же над расследованием начинала довлеть тень Протектора, который дал поручение взять определенное дело на особый контроль — то из быстрого процесс превращался в молниеносный. Так что, как бы невероятно это не звучало, всего лишь три с половиной месяца — с 2-го октября 2095-го года по 19-ое января 2096-го года — прошло между моим задержанием и днем, на который было назначено заключительное заседание трибунала.
Я лежал на своей койке, мрачно глядя в потолок и блуждая в лабиринте тяжких мыслей. Я ожидал, когда явится, как обычно, четверка молчаливых конвоиров из G-3, чтобы доставить меня в зал заседаний, где в полдень должно было начаться слушание. С самого утра я посвятил много времени йоге, чтобы отрешиться от волнения и ввести себя в состояние душевной гармонии. Но мне это не удалось — и мои мысли невольно начали набирать обороты, засасывая меня, словно водоворот.
«Ты ведь знал, на что идешь», — напомнил я себе, стараясь настроиться на философское самоотречение. — «Все мосты давно сожжены. Все, что ты теперь можешь — это оставаться верным себе».
Как и всегда в непростые минуты, я вспомнил свою встречу с Мей 2-го октября 2095-го. Не сделал ли я тогда ошибку, не послушав старую подругу? Где бы я сейчас был, если бы я тогда принял ее предложение? Может быть, мы с Лори были бы сейчас вместе? Никогда мне уже не найти ответов на эти вопросы. Столь же бессмысленные, как и любые вопросы, начинающиеся со слов, «а что было бы, если бы тогда?..».
Стремясь быть честным с собой, я полагал, что не имею морального права жаловаться на несправедливость судьбы. Люди, оказавшиеся в беде, всегда инстинктивно тяготеют к тому, чтобы избрать себе амплуа «невинной жертвы», «заложника обстоятельств». Но я полагал, что полностью снимать с себя ответственность за свою судьбу — это позиция слабых людей, к которым я не желал себя относить.
За моими плечами был огромный груз вины. Мои руки, что не говори и на кого не пеняй, были по локоть в крови. В этом плане слова старой несчастной женщины, потерявшей отца и сына во время резни в балканской деревне, к которой я был причастен, были лучшим аргументом, чем тысяча доказательств, умело сфабрикованных в недрах СБС. И хотя я был меньшим виновен, чем другие — это все равно не давало мне права на отпущение всех грехов. Требуя справедливости
Однако если за решетку сяду я один, а настоящие злодеи, во имя разоблачения которых я принес себя в жертву, останутся на свободе — то это будет не правосудием, а надругательством над памятью убитых. Отрицая свою вину, отрицая честность и объективность проводимого процесса, я не пытаюсь выгородить себя, не стремлюсь избежать ответственности — я прежде всего требую настоящего правосудия.
«Звучит как слова для заключительного слова», — подумал я.
В этот момент за дверью камеры раздались шаги тюремщиков.
— Лицом к стене! — скомандовали мне.
Моим местом в зале для заседаний был квадратный «аквариум» из пуленепробиваемого стекла, в который конвоиры заводили меня перед началом слушания. «Аквариум» был пуст, если не считать того, что одна из его стенок представляла собой сенсорную поверхность, с помощью которой я мог просматривать электронные документы, фрагменты фото— и видео— доказательств, фигурирующих в процессе.
— Я смотрю, мое очередное ходатайство о публичном рассмотрении снова отклонили? — почесывая бороду, которая за эти месяцы достигла довольно внушительного размера, спросил я, оглядывая практически пустой зал, в котором мой голос отдавался гулким эхом.
По другую сторону от моего «аквариума» находились места для стороны обвинения. Там сидела Анна Миллер и ее молодая помощница, сосредоточенно просматривая какие-то материалы. Подняв на меня взгляд, Миллер холодно ответила:
— Учитывая, что это было девятое аналогичное ходатайство, трибунал его даже не рассматривал.
— Я не удивлен! Публичность похоронила бы это судилище. Состряпать наспех обвинение против козла отпущения и протащить его через трибунал — такие черные делишки делаются только за закрытыми дверьми. А иначе вы работать и не умеете. Не так ли, Миллер? Или за тебя сегодня будет говорить твой хитросделанный босс?!
Миллер порывалась ответить что-то. Но Лоусон, физически находящийся в Канберре, чье холеное лицо отображалось на дисплее у нее за спиной, высокомерно прошелестел своим неприятным мягким голосочком:
— Анна, не опускайся до того, чтобы вступать в бессмысленные склоки с обвиняемым. Скоро он будет там, где ему и место.
Усмехнувшись, я посмотрел на Лоусона и едко заговорил:
— Между прочим, Лоусон, я долго думал, и вспомнил наконец, где я о тебе слышал. Ты ведь тот самый «хирург», сделавший себе карьеру в СБС выбиванием показаний под пытками! Это ведь ты написал методичку СБС по «особым техникам допроса», а?
Заместитель главного «инквизитора» посмотрел на меня. В его глазах был виден оттенок раздражения из-за того, что он вынужден выслушивать оскорбления со стороны какой-то букашки, и не может прихлопнуть ее одним движением, как ему бы хотелось. Но, вместе с тем, в его глазах читалось и удовольствие от осознания своего несомненного превосходства и созерцания жалкого положения того, кто вздумал поднять на него голос. Увидев это выражение лица, я удостоверился — мое предположение попало в точку.