Новый потоп
Шрифт:
— Как мы уже сто раз не погибли? — вздохнул Добреман…
На его лице Макс прочел лишь ужас холода, голодовки, тысячи мучений, угрожавших телу… Несколько поодаль лежала длинная человеческая фигура. Лаворель подошел ближе и увидел худое лицо кирпичного цвета и тело гиганта, свалившегося на камни и казавшегося совсем разбитым.
— How do you do? — проговорил англичанин, не выражая никакого удивления.
— Вы больны? — спросил доктор. Англичанин покачал головой и ничего не ответил.
— Я думаю, что
Макс смотрел на эту отвесную террасу и котловину, зажатую между ледником и водой.
— Почему вы не искали лучшего убежища? Не подумали о долине Сюзанф?
— Стоило мне отойти от них на двадцать шагов, как они уже считали себя погибшими, — ответил проводник. — Как же вы хотите, чтобы я пустился с ними в путь по отвесным обрывам?
Он указал на распростертого англичанина, Гризоля и Добремана.
— Есть еще русский! — вздохнул Жоррис… — Но он… он не знает гор… Что ж было делать?
К ним приближался ленивым шагом высокий юноша с мягкими чертами бледного лица, славянским носом и светло-голубыми глазами. Вся его фигура носила отпечаток преждевременного увядания.
— Мой шофер, — небрежно проговорил Добреман.
— Князь Орлинский, — докончил тот, с любезной улыбкой протягивая руку.
— Удивительно, — сказал Лаворель, — что с вами не спасся никто из поселян.
— У них у всех есть в долине свои дома, — ответил Жоррис. — Они спустились, чтобы спасти свое имущество. Я, наверное, сделал бы то же самое…
И поднявшись на ноги, он пошел собирать овец, бесцельно искавших среди сланца какой-нибудь травы.
Романист посмотрел ему вслед и сказал вполголоса:
— Этот человек был нашим провидением…
Он увлек Макса и Жана на берег небольшого прозрачного озера, окруженного со всех сторон камнями, и продолжал не переставая ходить взад и вперед.
— Без него мы давно погибли бы… Какая преданность у этих проводников!.. Я часто сожалел, что не могу делать заметок… У меня нет бумаги… Можно было бы написать прекрасный психологический этюд!
— В котором оказался бы даже отрывок скандала, — невольно проговорил Лаворель.
— Подумайте! — заговорил, внезапно возбуждаясь, романист. — Англичанин, умирающий от одной мысли, что исчез его родной остров, русский, считающий себя счастливым уже потому, что больше никому не подчинен и может ежедневно пить молоко… И тут же на просторе — угасание великой любви, которое мы наблюдали изо дня в день… Ужасное разочарование женщины и мужчины, вообразивших, что они любят друг друга, тогда как они любили лишь свою светскую оболочку… Но рамки! Рамки слишком невероятны! Критика осыпала бы меня насмешками! Что же касается публики…
И с неожиданной горечью добавил:
— Публики больше нет!..
По его пергаментному лицу скатились две крупные слезы.
Он думал о своих верных читателях, которые следовали за ним от одной книги к другой, о толпе незнакомцев, которые были ему дороже близких, так как давали ему славу, о той толпе, которой он служил в течение тридцати лет и которая погибла в один день, унося с собой весь смысл его жизни.
— Какой антипатичный человек этот Добреман, не правда ли? — прошептал он вдруг, пытаясь скрыть свое горе.
Решили тронуться в путь на следующий день, выпили овечьего молока и разделили между собой сушеное мясо, которое Игнац вытащил из своей кожаной сумки. Гризоль заставил растолковать ему дорогу, по которой придется идти. Он с удивлением смотрел на головокружительные края отвесных скал. Когда его кратковременное возбуждение улеглось, он превратился снова в жалкого истощенного человека с неловкими движениями, боящегося обрывов и послушного малейшему внушению Жорриса. От его прежних привычек осталась только застенчивая вежливость, которая трогала его спутников.
— Как мы вас стесним! — повторял он тихо.
Добреман больше не выходил из своей апатии. Англичанин лежал неподвижно, погруженный в свою печаль.
Дрожа всем телом, они прижались друг к другу, пытаясь заснуть. Октябрьская ночь пронизывала их своим холодом. Иногда кто-нибудь из них вставал и принимался с ожесточением притопывать по земле. Потом продрогшее тело снова опускалось рядом с другими.
Наконец небо приняло зеленоватый оттенок. При усилившемся свете ломаные очертания вершин обрисовывались с большей отчетливостью.
Проводник встал, размял свои окостеневшие члены и, позвав коз и баранов, стал заготовлять сумки. Послышался радостный возглас Игнаца:
— У тебя сохранилась веревка, Жоррис?
Англичанин заставил их потерять полчаса. С вежливым упрямством он отказывался идти с ними. Лаворель и Макс напрасно пытались его убедить.
Он качал головой и медленно пожимал плечами. Его жест означал:
— Для чего?.. Оставьте меня здесь…
Проводник жестом попросил их отойти и, став на колени перед лежащим великаном, долго говорил с ним вполголоса на скверном и никому не понятном английском языке. Что говорил он ему с тем выражением суровой нежности, которую проводники проявляют к своим путешественникам?