Новый потоп
Шрифт:
И, схватив ель за обломанные корни, он жестом кивнул на верхушку дерева.
— На плечо, — посоветовал он.
Согнув голову, Добреман неловко поднял тяжесть и, сгорбившись, медленными шагами последовал за Игнацем. Капли пота стекали на его баранью шкуру.
Добреман, спавший в одной хижине с Жоррисом, старым Гансом и Игнацем, проснулся раньше других… Брр! Храп этих людей, это совместное житье, — все это наводило на него ужас. Он с трудом поднялся и приоткрыл дверь. Проникнувшая в хижину полоса тусклого света позволила различить тела, сжавшиеся против него на матраце. Он ждал пробуждения пастуха. Игнац вскочил одним прыжком и вышел, мимоходом
Пастух пожал плечами:
— Здесь нечем платить…
Добреман показал на крупный бриллиант, который он носил на пальце.
— Хотите это?
— Он мог бы, пожалуй, служить для пометки камней, — сказал задумчиво пастух. — Но мне мой нож больше нравится.
И добавил без всякой злобы:
— Я, впрочем, охотно помогу вам, потому что вы такой неловкий.
Добреману пришлось самому отнести несколько булыжников на выбранное место. Он сразу оцарапал себе руку и принужден был обвернуть ее обрывком платка.
— Вы никогда не научитесь, — разочарованно сказал пастух и продолжал работать один.
Англичанин все лежал на земле, не произнося ни слова.
— Самый благоразумный из нас, — говорил про него романист. — Он не пытается жить…
И Жорж Гризоль подавлял вздох. После того, как призрак смерти отошел, наличие надежного жилища и огня его больше не удовлетворяло. Новое существование представлялось ему во всем своем страшном однообразии и животной грубости. Вереница безрадостных дней, влекущих за собой одни и те же работы, мелкие и утомительные: вместе с детьми ежедневно срезать траву, расстилать и сушить звериные шкуры и сортировать камни, которые женщины ходили собирать в долине для постройки хижин. Нескончаемая работа, которая причиняла рукам мучительную боль!.. Есть одну и ту же пищу, страдать от холода, сырости, снега… В его возрасте, с его привычками! И причиной всему этому служила жажда жизни, неразлучная с их телом и обрекавшая их на такие страдания… Когда они вместе с историком поднимались медленными шагами по склонам, они с горьким отчаянием постоянно возвращались к прошлому. Они перечисляли все свои ежедневные мелочные удовольствия, все подробности своего минувшего благоденствия. А что они не высказывали, то угадывалось в их обоюдных речах. Это была тоска по фимиаму, который воскуривался их зрелому возрасту, по славе и поклонению, являвшимся законной наградой их трудов…
Романист шептал вполголоса слова, которые принимали в этой пустыне выражение безжалостной иронии. Слава!.. Ах, его слава!.. Он, руководитель современной французской мысли, доведен до существования дикаря, и власть его таланта обесценена… Власть оживлять действующие лица и идеи; всемогущество слова, приобретенное с таким трудом и теперь такое бесполезное…
— На что мы нужны? — говорил он.
А де Мирамар добавлял:
— Человечество будет делать свои первые шаги ощупью. Оно нуждается только в людях сильных и простых… Мы — анахронизм, мой друг…
Они входили в хижину, опускались на землю и замолкали. Твердые камни причиняли боль в пояснице. Сидя в углу, безумная качала головой и глядела на них своими бессмысленными глазами. Как далеко еще до сумерек! А после них настанет бесконечный вечер, а после вечера — ужасная ночь, во время которой сон слишком часто отказывает в нескольких минутах забвения… А потом начнется такой же день…
Ими овладело
— Не кричи так громко… Постарайся сказать мне, где у тебя болит, — повторял доктор Лаворель, склонившись над ребенком.
Мальчуган катался по полу хижины. Его побагровевшее лицо, облитое потом и слезами, исказилось от криков.
Женщины молча стояли вокруг него.
Мать пыталась объяснить:
— Его захватило как-то вдруг, сегодня утром. Вы только что ушли… Он стал кричать… Он уже вчера не бегал… Он что-то съел…
И тихим голосом, с мольбой, она твердила:
— Это очень серьезно, господин доктор?
— Ну, бодрей, мой мальчик! — повторял Лаворель. — Успокойся хоть на минуту.
Отодвинув тунику из шерсти, его пальцы осторожно ощупывали живот.
— Здесь? Или здесь?
В ответ раздался пронзительный рев.
— Плачь, если тебе от этого легче, но только не вырывайся… Чем больше ты будешь двигаться, тем будет больнее…
Он ощупал холодные ноги, замерзшие ладони и, взяв руку, стал считать слабое биение пульса. Он попросил меха и покрыл ими ребенка.
— Ничего нельзя сделать… Абсолютно ничего… — ответил он на молчаливый вопрос побледневшей от горя матери.
Он гладил густые волосы, окаймлявшие полное детское лицо, которое он знал таким живым и розовым.
— Сколько ему лет?
— Десять лет, господин доктор… Он сильный, он никогда не болел…
Приподнявшись, Жан увидел мальчуганов, столпившихся у порога и просовывавших в хижину любопытные лица.
— Бегите-ка к моренам за льдом. Принесите, сколько можете. Живо!
Он сел в углу, не переставая глядеть на ребенка, предоставленного всем ужасам страдания. Все тело мальчика корчилось, ноги его судорожно бились, кулачки отчаянно размахивали в воздухе.
И перед глазами Лавореля пронеслась другая картина: белая комната, залитая дневным светом, блестящие инструменты, расставленные на стеклянном подносе, и он сам, с напряженным вниманием склонившийся над детской фигуркой, ловкими руками спокойно и уверенно работающий над этим телом…
Четверть часа, двадцать минут… и ребенок спасен!..
Вошел Макс, привлеченный детскими криками, и увлек Лавореля из хижины.
— Зайди на минуту что-нибудь перекусить. Тебя ждут… Госпожа Андело спешила им навстречу.
— Бедная Рейн, — шептала она. — Это ее сынишка… Плохо дело?
Она никогда не была матерью, и это было ее большим горем. Волнение Рейн, ухаживавшей за своим ребенком, казалось ей все-таки меньшим несчастьем. Жан ничего не ответил. Она заметила его бледность и вздрогнула.
— Какой вы ставите диагноз? — спросил де Мирамар.
— Острое воспаление кишок… Это тот случай, когда может спасти только операция…
Он развел руками с жестом полной беспомощности.
— Я считаю его погибшим…
— Это ужасно, эти крики!.. Они будут еще долго продолжаться? — спросил Добреман.
— К вашим услугам вся долина Сюзанф, — грубо ответил Лаворель.
И, отойдя от него, вернулся к больному.
Три, четыре дня агонии. Крики умолкали и возобновлялись с новой силой… Все удивлялись, как мог этот тщедушный организм так долго сопротивляться… Затем крики перешли в жалкое всхлипывание ребенка, который, не находя сна, теряет терпение. Наконец, наступила тишина… У матери уже воскресала надежда: мальчик улыбался и говорил: — «Мне хорошо…» — Успокоившись, он заснул. Его лицо с заострившимся носом как-то сразу постарело.