Новый потоп
Шрифт:
Он удивился, когда его собственный голос заключил лекцию словами:
— Люди, жившие на скалах, не могли защищаться от диких зверей, а люди озер, со своими убогими орудиями, не могли строить городов, не объединившись в упорном терпении и усилиях, — в усилиях всей коммуны… И они подают нам пример…
Он остановился и встретил глаза Женевьевы. И эти глаза, расширенные от изумления, были полны слез.
Иногда Эльвинбьорг говорил сам. Он вызывал образ какого-нибудь героя или ученого.
Дети сидели, затаив дыхание. И все поддавались обаянию его
— Ах, Фортинбрас! — шептал Губерт. — Фортинбрас, появляющийся среди мертвых тел… и приносящий с собою жизнь, надежду, свет… Фортинбрас! В чем твой секрет?
Лаворель молчал. Перед ним проносился лучезарный образ норвежского героя, сопровождаемого светлой толпой воинов в блестящих туниках и склоняющегося над скорбными останками Гамлета.
— Я представляю себе его именно таким… — прошептал он. — Мне кажется, что этот человек, самый молчаливый из нас и самый одинокий, — никогда не бывает один.
— У нас нет музыкальных инструментов, — сказал Эльвинбьорг. — Но нельзя забывать музыку!
Он застал как-то Орлинского распевающим русские песни. Благодаря своему приятному тенору, тот пользовался в Петрограде большим успехом. Эльвинбьорг подал ему мысль обучить этим мелодиям детвору. Вскоре к детям присоединились Игнац и крестьяне со своими пастушьими напевами.
По вечерам Орлинский управлял хором. Комната освещалась капризным пламенем, и тени певцов беспорядочно плясали по стенам. Странную картину представляли собой эги детские личики рядом с суровыми лицами крестьян в хижине, устланной шкурами и напоминавшей Орлинскому избы его родины!
Мало-помалу песни перестали выражать тоску русской души, разрываемой смутными и волнующими желаниями. Они становились сильными и бодрыми. Юные, энергичные голоса придавали жалобным напевам веселый ритм. Жан Лаворель переложил для них слова, воспевавшие долину Сюзанф, свободу гор, работу, повседневные мелкие радости. Затем Орлинский принялся сочинять новые мелодии. Даже старики, слушая хор, чувствовали, что поддаются какой-то смутной надежде…
Снова заиграло солнце. Снова показались ряды вершин, отливавших блеском нового снега. Они сияли на голубом небе, которое даже в июне не могло бы быть таким ярким.
Из заостренных дощечек Эльвинбьорг и Лаворель соорудили себе лыжи. Быстро и легко скользили они по склонам, вытянув вперед руки, и казались бесплотными существами, которые владели всем пространством.
— Завтра мы пойдем дальше, — заявил Эльвинбьорг.
Лаворель следовал за Эльвинбьоргом через перевал Сюзанф. Свежий морозный воздух щипал ему лицо. В этом пространстве, то золотившемся на солнце, то отливавшем лазурью, он ощущал опьянение от окружавшей его белизны и света. Достигнув вершины, они увидели перед собой тенистый скат противоположной долины, на дне которой сверкало неподвижное озеро. Высоко вздымались цепи соседних гор, грозная Башня Саллиэр прорезала небо своими сверкающими зубцами. В радостном возбуждении Лаворелю хотелось кричать, но он мог только произнести:
— Какая красота!.. Как хорошо!.. Каким себя чувствуешь свободным!
Они начали спускаться по склону Саланф, описывая длинные зигзаги. Лыжи поднимали снежную пыль. Жан следил за тем, как бежал Эльвинбьорг. Его
Когда он увидал, что снег между расширяющимися тенями алеет, он подумал:
— Уже?.. Неужели день подходит к концу?..
В солнечные дни историк и романист прогуливались осторожными шагами по тропинке, расчищенной Максом. Они опирались на палки и нащупывали ими снег, боясь провалиться. Они улыбались солнцу, так быстро угасавшему среди длинных холодных теней. Проходя мимо центральной хижины, они услышали голоса женщин, выделывавших и собиравших шкуры. Иногда до них доносились возгласы или смех Игнаца, Макса и маленького Поля, упражнявшихся на лыжах.
— Можно подумать, что они уже забывают… Так скоро… — шептал Гризоль.
— Что же вы хотите, мой друг! — вздыхал Франсуа де Мирамар. — Надо же, чтобы они начинали все сначала!
Они продвигались друг за другом между стенами розовеющего снега. Иногда шедший впереди Жорж Гризоль останавливался, оборачивался к своему спутнику и обменивался с ним меланхолическими словами. Они не могли без горечи оторваться от прошлого и чувствовали себя одинокими.
— Раньше создавалось впечатление, — сказал Гризоль, — что мы жили среди тайны, которая постепенно раскрывалась. Говорили: через двадцать лет… через пятьдесят… люди, может быть, начнут сообщаться с планетами, найдут средство от всех болезней, продлят существование, разрешат такую-то проблему… Здесь, среди льда и скал, нет больше тайн!
— Да, — ответил ученый, — люди уже достигли той точки, когда открытия шли одно за другим и становились все многочисленней. Можно подумать, что какая-то завистливая сила останавливает человеческий разум: больше ни шагу!..
Романист поскользнулся на блестящем льду, и его спутник удержал его за руку.
— Осторожно! Не сломать бы ногу!
Они подошли к концу расчищенной дороги и остановились перед горами нетронутого снега, на которых постепенно умирали последние лучи солнца.
— Вы заметили, как теперь трудно найти выражение для отвлеченной мысли? — спросил Гризоль. — Не хватает слов. Это тоже у нас отнимется!
— Наша последняя роскошь, — вздохнул де Мирамар.
— Ах! — воскликнул романист после долгого молчания. — Моя белокурая внучка, которая входила тихими шагами в мой рабочий кабинет… Я отсылал ее к игрушкам… Ради бесполезного марания бумаги я лишал себя ее поцелуев, ее рук, — обвивавших мою шею. Моя внучка! Этому горю нельзя помочь!
— Да… — прошептал Франсуа де Мирамар, думая о любимом ребенке, упавшем в пропасть.
Они замолчали. Подул резкий вечерний ветер. Они вернулись медленными шагами к своим хижинам, боязливо переставляя по скользкому снегу свои старческие ноги. Временами они подымали глаза к пылающим вокруг голубоватой чаши Сюзанфа вершинам. Романист заговорил изменившимся голосом: