Новый свет

Азаров Юрий Петрович

— Это значит потерять все. И себя тоже.

Я приподымаюсь и вижу, что Манечка полусидит, подложив матрац к заднему борту.

Луна взошла, и теперь не мое воображение, а сетчатка глаз воспринимает ее лунную белизну. Ничто не делает женщину такой прекрасной, как лунная ночь.

— В темноте ты в тысячу раз лучше, чем днем.

— Никогда не говори таких слов: они оскорбительны для женщины.

— Но ты прекрасна.

— Вот на этом и остановись.

— Иди ко мне!

Я вижу в темноте два лунных озера. Манечка смотрит

широко и открыто. Ее губы чуть-чуть вздрагивают. И мои губы чуть вздрагивают. И глаза мои соединились с ее светом, и от этого получилась трасса. Наша общая трасса. И Манечка ладонь приподняла, и я ладонь приподнял, чтобы трассу поддержать, по которой она пройдет сейчас. Вот она приподнялась, движется тихо. И наконец ложится рядом. И ладонь ее в моих руках. И мне больше ничего не надо.

И все во мне рухнуло вдруг и обратилось в слезный поток. Я ловил себя на том, что это моя покинутость плакала, что это моя усталость и долгое противостояние с чем-то и с кем-то рыдало. И мне так необходим был этот островочек тепла, в который я мог бы зарыться и очиститься.

— Та чи змерзла? — это Петровна проскрипела, подтягивая Манечку к себе. — Лягай до мэнэ блыжче, а то и я окачурилась вже!

Островочек уплыл из моих рук.

— Поехали, — раздался голос шофера. Шоферу удалось достать масла.

А потом было утро. И была усталость ночи. И Манечка снова сидела, обхватив коленки обеими руками. И я не смотрел в ее сторону. А то, что было ночью, ушло вместе с нежностью ночной. Может быть, к звездам ушло, а может быть, и дальше. И я не мог пересилить себя, чтобы возвратить то, что было ночью. И не то чтобы не мог, а не хотел. А если бы захотел, оно бы обязательно пришло. И Манечка знала об этом. Она все знала, потому что грустна была. А я думал:

— Почему ночью кажется, что ничего нет прекрасней, а днем все исчезает?

— Я знаю, — будто отвечает Манечка.

— Но это же отвратительно.

— Нет.

— Почему?

— Потому что все так устроены.

— И у тебя так?

— Нет, у женщин все по-другому.

— Как?

— Днем чувствуешь сильнее.

— А ночью?

— Ночью тоже сильнее, но по-другому.

— Но я стыжусь своих чувств днем. И сейчас стыжусь.

— Я знаю.

— Но мне хочется бежать от тебя.

— Я буду ждать.

— А если я не приду?

— Значит, так надо.

— Но это же неправильно!

— Правильно.

— Ты что, умнее всех?

— Нет. Так было всегда.

— Значит, женщине всегда хуже, чем мужчине?

— Не всегда.

— Как так?

— Очень просто. У нее для этого свои защитные свойства.

— Какие?

— Этого не должен знать ни один мужчина.

— А ты знаешь?

— Это знают все женщины.

— Если все женщины, то и все мужчины.

— Совсем не обязательно. Есть тайны вечные. Ты же не знаешь, почему ты стыдишься днем той искренности, какая была ночью.

— Знаю, но не совсем.

— И я знаю, но не совсем.

— Значит, терзаться не нужно?

— Нужно.

— Если бы ты заговорила, Манечка! Почему я должен придумывать все это?

Машина остановилась. Подбежали Каменюка, Злыдень, Сашко с ребятами прибежал. Манечку Злыдень так легко подхватил на руки, и ничего она не сказала, только глубокий смех волной тяжелой мягко прокатился по мягкому инвентарю и лег, растекаясь, у моих затекших ног.

7

— Слухайте сюды, — сказал запыхавшийся Каменюка. — На чердаке хтось ховаеться. Дитвора якась…

Мы с педагогами прервали наши вечерние педагогические занятия и отправились по следу. Через несколько минут на нашем первом педагогическом совете стояло трое ребят. Слава Деревянко, высокий, ладно сбитый, с огромными красными кулачищами, с приглушенным, недоверчиво-дерзким взглядом, весь в напряжении, точно от сиюминутных решений зависит вся его судьба. Рядом со Славой — до бесконечности симпатичный и смешной мальчуган лет одиннадцати, не огненно, а солнечно-рыжий, с добрыми синими глазами, это Коля По-чечкин, а рядом с ним, то и дело переминаясь с ноги на ногу, стоял Толя Семечкин, тоненький, худенький, совсем акварельный мальчик лет тринадцати. Отвечал за всех Слава Деревянко:

— Мы решили сами посмотреть на школу. Понравится, будем здесь учиться, не понравится-возьмем документы обратно.

— Ну и как? — спросил Волков.

— Здесь лес и речка — чего еще надо?

— Тут будет нелегко, — заметил Смола. — Дисциплина, занятия спортом, труд в мастерских…

— А станки какие у вас есть? — спросил Толя Семечкин. — Я на токарном уже работал.

— А автоделу будут обучать?

— А я собак люблю, — сказал вдруг Коля Почечкин, и почему-то все неожиданно рассмеялись.

Слава строго посмотрел на всех, а Коле Почечкину сказал:

— Коль, я на чердаке ножик перочинный забыл, сходи-ка…

— Ты хочешь им рассказать про моего папку? — спросил Коля и едва не заплакал.

— Здорово ты мне нужен со своим папкой, — нетерпеливо ответил Слава, выталкивая Колю Почечкина на улицу. Когда Коля вышел, Слава быстро заговорил: — Он нормальный, это его учителя не любили и отдали в придурковую школу, а он нормальный и соображает очень здорово, а отец его под поезд бросился, вот он такой и стал непонятный и смешной…

Слава еще бы что-то, наверное, сказал, но произошло совсем неожиданное. Светлана Ивановна Икарова вдруг навзрыд заплакала, закрыла лицо руками, а слезы сквозь пальцы, а сама беззвучно задергалась всем телом. Мы к ней, кто с водой, кто так просто успокаивать, а она, плача и не отрывая рук от лица, направилась к выходу, а за ней Марья Даниловна… В комнате — гробовая тишина. Посредине стоял совсем растерянный Слава. Глаза его округлились. Он покраснел и, заикаясь, совсем по-взрослому спросил: