Новый свет
Шрифт:
— Да, утро прекрасное, — отвечаю я.
— А ну, гукны Волкова! — говорит Шаров Злыдню.
— Так спыть ще, мабуть, — отвечает Злыдень.
— Разбуди його, и пусть идет ко мне.
— На конюшню? — спрашивает Злыдень.
— В кабинет! — отвечает Шаров.
В кабинет Волков входит сонный, галстук кое-как повязан, недовольство застыло на небритой щеке.
— Ты меня извини, Валентин Антонович, что рано пришлось беспокоить, совещание надо собрать, ты дай команду, а мы тут кое-что решим.
— Так и шести нет, — замечает Волков.
— Но мы же на ногах, — повышает голос Шаров. — Ты забыл, что комиссия,
Музыкальная душа Волкова никак не обрадована нарисованной перспективой, но Шаров успокаивает:
— Надо, надо, никуда не денешься.
На совещание собирались медленно. Сначала пришла пара Рябовых: он учитель труда, рослый ярославец, решивший навсегда переселиться на украинские земли, купить корову, огород насадить, дом построить, его жена — учительница пения, возражавшая всегда своему мужу по поводу дальнейшей жизни: «Немножко оклемаемся и уедем в город».
Пришел Валерий Кононович Смола, физкультурник и эрудит, тренер по фехтованию, полный антипод Волкова, собранный, крепкий, спортивный, верящий в школы будущего вообще и в безграничные возможности человека в частности.
Смола, с толстенной папкой, сказал мне: «Изучаю систему активизации левого полушария, переписываюсь с известным педагогом и психологом Дятлом — не слыхали?» За его плечом, не выпуская из рук вязальных спиц, улыбалась его жена, о чем-то спорили учительницы — Икарова, Лужина, Светлова.
Робко потоптавшись у порога, пока Шаров не крикнул: «Да проходите же», вошли техработники — Петровна, Ивановна, Манечка, Злыдень.
Шаров поднялся, осмотрел собравшихся и взгляд остановил на Каменюке:
— Все люди как люди, а у тебя, Петро Трифонович, все не так!
— А що таке? — засуетился Каменкжа.
— Сними ты эту чертову тюбетейку!
— От горе мое! — рассмеялся Каменюка. — Та у мэнэ ж чуб сильно велыкий, — сказал он, поглаживая лысину.
— Шляпу могу дать тоби.
— Есть у мэнэ шляпа. Из соломы, правда, но есть.
— Ну вот и одень шляпу, чтоб было видно, в каком учреждении ты работаешь.
Такое вступление взбодрило присутствующих, но Шаров не дал ходу коллективной веселости: некогда было.
— Нет, товарищи, — сказал он, — я не шутки шучу, а действительно надо подумать о внешнем виде каждого. Коллектив у нас собранный, мужество, можно сказать, проявил, а вот внешнего вида нету пока. Ну на кого ты похож, Злыдень! Чи замерз весь? Ну кто летом фуфайку носит?
Злыдень стал оправдываться:
— Да я ж, да я…
— Товарищ Злыдень, — говорил Шаров, — проделал большую работу, но вот во внешнем виде у него недоработка. Товарищи, первое впечатление, какое мы на комиссию произведем, навсегда останется. Людей встречают не по уму, а по одежке. Я вот сам галстук завязал, сроду их не носил, а теперь надо: будущее в наших руках. Поэтому я и хочу, чтобы все мужчины в галстуках были…
— И мэни галстук той? — спохватился Злыдень.
— Всем без исключения, — сказал Шаров.
— А если нэмае? — настаивал Злыдень.
— Купим в сельпо. Есть в сельпо галстуки?
— Есть, — ответил Каменюка.
— Так вот, я вас прошу, товарищ Каменюка, закупить сколько необходимо, а потом, в зарплату, пусть люди деньги вернут. Можно так сделать?
— Можно, а чего ж нельзя, — ответил Каменюка, вставая.
— Ну а что касается женщин, то сами подумайте, посоветуйтесь друг с другом, чтобы все соответствовало.
Меня коробило от шаровских эрзацев культуры, но я молчал. И Волков молчал, впрочем до поры до времени, и Майбутнев молчал, и Смола молчал — все молчали. Создавалось такое впечатление, что мы нуждались в грубой и горячей шаровской силе. И Шаров подчеркивал: «Я не намерен здесь штирли-мирли разводить (имелось в виду цирлих-манирлих), настоящее дело в белых перчатках не делается». И он впивался в нас недобрым, подозрительным глазом своим, чтобы найти и выковырять из нас всякое сомнение, а тем более насмешку. По сути я был первым заместителем Шарова. Иногда я думал: как же я низко пал после всего того, что было в моей жизни, когда малейшая несправедливость или грубое слово, произнесенное каким-нибудь руководителем, резало мне слух, да и не только резало, я готов был кидаться с кулаками на обидчика, защищать не только себя и не только других, я готов был защищать самую идею справедливости. А здесь я робко и выжидательно смотрел на окружающих — какова реакция — или застенчиво глядел в пол или на притихшего Майбутнева, который будто говорил: «А что зробишь?» Я вел свою тихую подловатую игру, полагая, что все то, что делает Шаров, мне крайне необходимо, ибо Шаров это тот единственный человек, который может создать настоящее хозяйство, настоящее изобилие, настоящие условия для производительности труда детей, а следовательно, и для их всестороннего развития. Шаров был тем единственным человеком, который мог примирить мою педагогическую систему с окружающим миром, прежде всего с тем многочисленным руководством, которое опекало нас.
Я это точно тогда понял и взял в расчет, когда приехала комиссия. Комиссия застала нашу дружную семью в трудовом порыве: каждый был на своем месте.
Рябов прибивал портрет Лобачевского к стенке, женщины-воспитатели марселевыми покрывалами койки заправляли, Сашко ящики с макаронами в склад заносил, Волков расписание уроков дописывал. Смола со Злыднем трубы крепили в коридоре, чтобы можно было всякую наглядность на них вешать без гвоздиков, а я отряды формировал, обмундирование с кастеляншей готовил.
Комиссия ходила кучно, ей все нравилось: и улыбки работников, и свежий воздух, и коечки уютные, и столовка, где для них жарился гусь, и Максимыч в белой конфедератке.
А солнце пекло, и лица приезжих краснели. Шаров их в подвал не повел, но нашел место прохладное, куда и были доставлены в ведре бутылки холодные на тот случай, если разрешение будет такое, сюда несла Петровна в тазу огромном гуся жареного, накрытого свежим луком, петрушкой и укропом, закуску принес из подвала Каменюка.
За обедом из наших присутствовал один Шаров, сидевший по правую руку от Омелькина. И когда закуска разместилась на столах, кто-то из комиссии заметил:
— Ну, к такой закуске…
— Не решились мы, — ответил Шаров.
— Несмелый у вас директор, — сказал один из комиссии.
— Для желающих можно, — сказал Шаров и подмигнул Каменюке, который стоял за дверью.
Запотевшие бутылки вызвали восторг, и обед скрасил некоторую неустроенность будущей школы.
— Хоть за столом и неприлично говорить об этом, — сказал районный санитарный врач, — но я рискну. Куда же триста человек в туалет будут ходить?