Новый свет

Азаров Юрий Петрович

На этот раз Ребров сорвал заседание. Неожиданно он разревелся. Закрыл глаза руками и убежал со средины. Реброва задержали, посадили слушать следующие разбирательства.

— Зачитайте акт о хищении за шестнадцатое ноября, пятницу! — приказал Слава. Семечкин читал:

— …установлено, что всего приготовлено к выносу за пределы территории: хлеба — двенадцать кг, конфет — пять кило, банок стеклянных — восемнадцать, полотенец — шестнадцать, простыней — шесть, карандашей — сорок четыре, напильников — шестнадцать, молотков — тридцать один,

водопроводных кранов — двенадцать. — Список был длинным и заключался подсчитанной суммой — шестьсот рублей две копейки.

— Что же останется от школы будущего, если вот так тянуть? — задал вопрос Слава Деревянко.

— А шо, я один тяну? Все тянут! — решительно заявил Ребров.

— Может быть, и я тяну? — спросил Слава. Ребров молчал. Все молчали. Слава улыбнулся.

— Так, следующий — американец, — сказал Семечкин.

— Я хотел бы вас предупредить, — поднялся Барон, — Эдуард недавно приехал в нашу страну. С ним надо поосторожнее…

Эдуард Емец, тринадцатилетний репатриант, вышел на середину и решительно заявил что он ни в чем не виноват, но готов дать необходимые пояснения.

Бойкая уверенность не пришлась по вкусу обществу.

— Ты стань как положено! — сказал Слава.

— А я как стою?

— Покажи ему, Семечкин, как надо стоять. Семечкин выдернул руку Эдуарда из-за пояса и опустил ее вдоль брюк.

— И ноги вместе, — сказал Семечкин, подбивая своим ботинком ногу Эдуарда. Мальчик пожал плечами.

— В праздничные дни Великого Октября, — читал докладную Семечкин, — Емец Эдуард, ученик шестого класса, пользуясь незавезенной сапожной мазью, купил в сельпо три коробки мази и за десять копеек продавал раз начистить и скапитулировал на этом три рубля.

— Во-первых, не скапитулировал, а скопил, наверное, — спокойно пояснил Емец.

— Не умничай. У нас свои понятия, и ты нам свои буржуазные понятия не навязывай — не выйдет!

— Я ничего не навязываю. Объясните, в чем вы меня обвиняете?

— Объясним. Во-первых, ты в день Великого Октября торговал. Наживался на том, чего у нас не хватает. Ты рассчитал все!

— Я честно заработал и помог выйти из трудного положения детям, Я никогда не позволю взять чужого, а у вас это считается нормой. Вы берете и у государства, и у товарищей. Это намного хуже, чем честно делать бизнес!

— Ты язык не распускай! — сказал Слава. — Ты знаешь, что такое коллективизм? Это значит — все отдать товарищу!

— А почему ты все только отбираешь у товарищей, а ничего им не отдаешь?

— А что я отбираю?

— А все! Тебе малыши свои конфеты отдают, думаешь, я не видел? Ты и повидло в банках брал, и сгущенку.

— Ну вот что, Эдуард, сейчас о тебе речь идет, а не о Славе. У нас высшая справедливость: первый в совете и первый в ответе! Ты должен жить по нашим законам, и мы тебя научим жить по нашим законам, — это Шаров оборвал репатрианта.

К Эдуарду прикрепили Семечкина и Злыдня для проведения политико-воспитательной работы.

Когда заседание закончилось, Слава сказал Семечкину:

— Продал меня буржуй: сегодня ночью темную ему устройте. Только без меня, понял?

— Понял, — сказал Семечкин. — Может быть, тебе признаться?

— В чем?

— Ну, насчет сгущенки…

— Дырокол несчастный! — сказал Слава своему приятелю. — У меня авторитет. Понимаешь, авторитет у меня. Я главное лицо в интернате. — Слава вытащил две банки со сгущенкой. Продырявил обе и одну протянул товарищу: — Пей.

Семечкин отодвинул банку. И тогда Слава пояснил:

— Для начальства это не считается хищением. Из наших на нас никто пальцем не покажет: знают, что нам положено. А из-за чего мы с тобой днями и ночами колотимся тут?

— Чтоб справедливость была, — робко сказал Семечкин.

Слава расхохотался. Он держался за живот и ерзал по столу, выжимая из себя смех.

Может быть, все и не так было. Может быть, Слава так откровенно и не смеялся, но то, что он стал раздражать всех, и прежде всего воспитателей, — это уж точно. И педагоги зароптали. Даже Дятла возмутило то, с каким пренебрежением предводитель детского общества разговаривал со взрослыми. Однажды он обратился к Славе: «Надо проработать моих нарушителей — Полухина и Щипаева». Слава ответил сухо:

— Оформляйте.

— Все оформлено давно.

— Обратитесь к Семечкину..

— Обращался к Семечкину. Говорит, в порядке очереди!

— Правильно говорит. Справедливость должна быть. Волков вскакивал, когда входил детский вождь.

— Смирно! — командовал он. И — к Славе: — Что прикажете?

— Почему сведения о неуспевающих несвоевременно даете?

— Как несвоевременно? Семечкину передано все.

— Я не у Семечкина спрашиваю, а у вас. Я пойду к директору.

У директора Слава продолжал:

— Мы не выполнили ваших указаний потому, что учебная часть сорвала мероприятия. Я прошу вас принять меры.

— Хорошо, приму.

— И скажите, чтобы Николай Варфоломеевич не нарушал порядка, а то несправедливость будет, если он без очереди на разбирательство придет.

— Скажу.

Слава щелкнул каблуками и шепотом добавил:

— На меня там анонимка поступила. Не давайте ей ходу, а то на голову сядут. Говорят, что мы с вами все тянем из интерната, я — сгущенку, а вы — простыни и горбыль, и еще половики, говорят, отвезли в район…

— Ну вот что, Слава, ты во взрослые дела свой нос не суй. Иди.

Слава снова щелкнул каблуками. Директор вызвал меня:

— Что там у вас со Славой?

— Анонимное письмо, — сказал я. — Надо что-то делать. Коррупция настоящая. Я не думал, что так быстро все выродится.

— Вот что, — сказал Шаров. — Ни слова нигде. С нас штаны снимут, если узнают, что мы такую волю дали детям.

— А как же справедливость?

— Какая справедливость! Наломали дров — придется расхлебывать.