Новый взгляд на историю Русского государства
Шрифт:
Все эти обстоятельства, а также и цитированное выше мною письмо грузинской царицы Русоданы к папе Григорию с жалобой на „самозванных крестоносцев“ и с предложением участвовать вместе с ним против них в крестовом походе, очень напоминают мне крестьян-ходоков, приходивших из отдаленных провинций России к царю жаловаться на притеснения чиновников, особенно в пору сбора податей после уничтожения крепостного права.
„Царь,— ходила молва, которую усердно поддерживало сельское духовенство, — очень добрый и очень любит крестьян, но он далеко и потому не знает о ваших делах“.
А крестьяне делали из этого свой вывод: надо, значит, осведомлять царя (совсем как сделала царица Русодана перед папой!).
И вот, один за другим, с котомками за спиною —тогда еще не было железных дорог — шли тайные уполномоченные крестьяне к царю в Петербург, неся ему жалобы своих односельчан на его чиновников. Они становились перед царским дворцом в ожидании его выхода, чтоб броситься перед ним на колени и исполнить поручение. Но их, конечно, схватывали охранители царской особы и, прочитав жалобу на действия властей, вполне соответсвовавшие царским директивам, посылали ходока в Сибирь, а в его деревню отправляли следователя найти зачинщиков. Тогда появляется новая вариация крестьянских догадок:
„Злые чиновники и помещики, — говорили они, — окружили доброго царя, обманывают его насчет положения крестьян и не допускают к нему никого, кто мог бы рассказать ему правду“. Начались то там, то тут местные крестьянские бунты, жестоко подавлявшиеся. Всед за тем явились и самозванцы, приходившие к крестьянам из отдаленных провинций с грамотами от имени царя, писанными золотыми буквами, призывающие их к избиению помещиков и чиновников, но это редко удавалось, благодаря тому, что слух о „золотой грамоте“ доходил до местных властей ранее, чем поднимались крестьяне.
И вот, эта же самая картина вырисовалась перед моими глазами, когда я впервые прочел армянские сообщения о „монголах“, приходивших притеснять народы, называя себя „носителями креста“. Но они, конечно, не были самозванцы, а истинные посланники римского папы. Невозможность выхода их из пустыни Гоби и последующего исчезновения уже отмечалась серьезными историками, но все они, показав такую невозможность, все же объявляли невозможное произошедшим.
Вот, например, хотя бы собственные слова Патканова в его предисловии ко второму выпуску „Истории монголов по армянским источникам“ [201] .
201
Патканов К. П. Вып. II, с. VI.
„Выйдя из глубины Монголии в начале XIII века они в короткое время, с неизвестною ни до, ни после быстротою, завоевали чуть ли не все государства Азии и Европы до Вислы, покрыв их развалинами и оросив кровью жителей. Не прошло и двух веков, и те же Монголы частью сделались рабами порабощенных ими народов, частью возвратились на родину и обратились в то же пастушеское состояние, из которого вывел их гений Чингиза“.
И вот, вместо того, чтоб сразу объявить басней такой извод монголов (т. е. по-арабски „передового отряда“) из пустыни Гоби, Патканов неожиданно делает такой вывод:
„Из сближения их кочевого военного дела с современным военным искусством пруссаков получаются весьма интересные результаты поразительного во многом между собой сходства, причем поклоннику грубой силы невольно придется благоговейно преклониться пред гением варвара XIII века“.
Но это сближение Чингис-хана с Бисмарком не является ли лучшим опровержением восточного извода тартаров?
Вместо того, чтоб „благоговейно преклоняться перед гением“ Чингис-Хана, — отвечу я узбекскому автору, — не лучше ли, оставив в стороне благоговейное преклонение, как чувство, ослепляющее человека, воспользоваться его же собственным удачным сближением воинственности былых монголов с воинственностью позднейших германцев и сделать вывод, что „монгольское нашествие“ было ничто иное, как Дейтшский (т. е. Тевтонский) орден германцев?
Задавшись простым вопросом о физической невозможности чего-либо сообщаемого нам, мы прежде всего должны не благоговеть и почтительно преклоняться пред рассказчиками, а усвоить себе такое основное положение: никакой кочевой народ не способен к массивным коллективным выступлениям, за исключением единственного случая: внезапной космической катастрофы, встряхнувшей и опустошившей всю страну, да и то лишь в том случае, если целая масса ее кочевого населения успели спастись. Но и тогда это человеческое наводнение только опустошило бы соседние страны (и не стало бы в них господствующим классом населения) вследствие своей малокультурности и неспособности к какой-либо государственности.
Представьте себе кочевую семью: не такую, которая существует ещё и сейчас и которая только на сезон выходит на кочевье, а затем возвращается в оседлое жилище, а первоначальную: сегодня она — здесь, а завтра — там. Как соберешь с нее налог для содержания общего властелина и его двора и войска? Ищи ветра в поле! Большими отрядами кочевники собираться не могут по тем же причинам, как и рогатый скот. Они быстро все съедят кругом и для собственного удобства должны будут разойтись в разные стороны по отдельным родам, никак не превышающим несколько сот человек. Чем меньше кочевой отряд, тем независимее он от общего коллектива, и увеличивать этот коллектив свыше того, сколько нужно для собственных удобств и для защиты от зверей, никому не придет в голову. Суеверное чувство может, конечно, заставить и целую страну кочевников иметь какое-либо место общего пилигримства, обыкновенно связанное с действующим вулканом или с местом метеоритной катастрофы, и нести туда посильные дары для служителей проявляющегося там грозного бога. Это может повести к образованию там крупного и культурного поселка с возглавляющим его верховным священником вроде Далай-ламы в Тибете, но такой священник никогда не бросит своего спокойного алтаря для того, чтобы обратиться в полководца и вести войска в чужие страны. Да и принудит ли он одними уговорами идти за собою распыленное по степям и расплывчатое по природе своей кочевое население.
Кроме того, для отряда завоевателей необходимо каждый день есть и пить. А как это сделаешь в степях?
Принужденные останавливаться на таком щекотливом вопросе, сторонники воображаемых ими былых приходов степных завоевателей (теперь таких нет!) прибегают к жалкой уловке, говоря: питались собственными лошадьми, убивали одну за другой. Ну, а как же они их пополняли во время своих массовых набегов? Убивать своих лошадей было для них то же самое, как убивать самих себя, потому что всякий, оставшийся без лошади, уже не мог следовать за остальным конным войском и был обречен на гибель.
Нет ни малейшего сомнения, что в старое время все идущие на завоевания войска питались исключительно путем грабежа местного населения. Мне вспоминается рассказ моего друга по революционной деятельности семидесятых годов Сергея Кравчинского. В начале 1875 года в Боснии и Герцеговине вспыхнуло восстание против турок, и радикально настроенная русская учащаяся молодежь хлынула туда помогать „братушкам“, и в том числе Кравчинский. Я не попал в эту волну, потому что как раз перед этим был арестован. Через год меня освободили, и я высказал Кравчинскому свое огорчение, что не удалось принять участие в этом восстании вместе с ним.