Нуар
Шрифт:
– Прекратите, господа! Прекратите!..
И вновь я подумал о бомбе, но на этот раз не разрывного, а парализующего действия. Всего три слова, почти неразличимые в затопившем помещение шуме, ударили прибойной волной, заставляя умолкнуть даже самых ярых крикунов. Тишина прокатилось по залу, плеснула в окна, рухнула прямо на разгоряченные головы.
– Прекратите! Стыдно!..
Девушка… Невысокая, крепкая, в светлой юбке и белой рубашке, возле самого ворота – значок с черной свастикой. Короткая стрижка, бледные губы без следа косметики, тяжелый взгляд темных глаз. Появившись откуда-то сбоку, она решительным шагом подошла к застывшему Льву-монументу, вздернула подбородок. Ее узнавали, по рядам прокатился негромкий шум, люди вставали, переглядывались… умолкали.
– Нельзя уподобляться хамам,
Говорила она негромко, почти не повышая голоса, но люди послушно садились, вытирали пот со лба, отводили виноватые взгляды. Распорядитель, жердь по фраке, отклеился от стены, прокашлялся:
– Господа! Счастлив вам представить!.. Наша гостья из Шанхая – Марианна…
Девушка дернула рукой, и жердь предпочла прикусить язык. Гостья между тем, пройдя ближе к Гершинину, взглянула выразительно, дернула губами.
– А вы, Лев, – свинья!
Я аплодировал вместе со всеми. Царь Зверей засопел, взглянул недобро:
– Чиста-ая победа, сударыня! Я никогда не позволю себе ответить ва-ам в подобном духе.
Девушка, даже не двинув бровью, спокойно направилась к своему месту во втором ряду. Но уйти ей не дали.
– Марианна, почитайте стихи! – крикнул кто-то. И тотчас же по залу прокатилась:
– Стихи! Марианна! Пожалуйста, пожалуйста!..
Гостья остановилась, поглядела на недобитого Льва.
– Сегодня не мой вечер, друзья. Не будем лишать слова господина Гершинина. Слово – единственное, что есть у поэта.
– Просим! Просим! – дружно откликнулся зал. – Пожалуйста!
Девушка вновь посмотрела на Царя Зверей. Тот развел пухлыми ладонями:
– Если почтеннейшая публика так желает послушать фа-ашистов…
Гостья, коротко кивнув, повернулась к слушателям.
– Пользуясь столь любезным разрешением, я прочитаю стихотворение. Не мое, но мне посвященное. Автор польстил, эти строки я не заслужила… Господа! В зале сейчас находится один человек, мой хороший знакомый, русский офицер. Я не назову его, даже не посмотрю в его сторону. Это слишком опасно, и сейчас вы поймете, почему. В последний раз мы виделись с ним полгода назад, когда отряд мстителей переходил советскую границу. Прощаясь, он сказал: «В сегодняшней России нельзя жить, но там можно умереть за Россию завтрашнюю»…Я читаю эти стихи для вас, смелый человек из Завтрашней России!..
Вскинула голову, скользнув по залу холодным взглядом, а затем внезапно повернулась к Гершинину.
Сигару уткнув в недопитый «гордон»,Вы цедите блюзы и женскую лесть.А мне – на восток, за железный кордон,Со мною – наган вороненный да честь.Там – красное счастье, расстрелы куют.Там душат ипритом, станицы горят.А здесь – патриоты, витии снуютИ все говорят, говорят, говорят…Так пусть ваш вечерний заплаканный звонПриемлют Ла-Манш и Панамский канал,А мы – будем биться в железный кордон,Чтоб где-то, когда-то он трещину дал.Теперь Марианна смотрела прямо в зал. Слова падали мерно, холодно, как строчки расстрельного приговора.
И мы остаемся такими везде,Берсерки Галлиполи, кштарии Ясс!Ведь– Женись на ней! – махнул рукой Липка. – И будет вам счастье от алтаря до самой расстрельной стенки!
Допил рюмку, поморщился, бросил в рот кусок остывшего мяса. Я, не став спорить, последовал его примеру. На закуске довелось настаивать мне. Когда мы ввалились в привокзальный ресторан, герр гауптман с ходу принялся строить перепуганных официантов. Wodka, Wodka und Wodka, ja! [30] Пришлось брать командование на себя. «Смирновской» не оказалось, взяли яблочный шнапс и загадочное «жаркое мясника», дабы окончательно не окосеть. Фон Липпе-Липский в очередной раз ругнул «гансов», не брезгующих печеной человечиной.
30
Водка, водка и водка, да! (нем.).
Мой поезд отходил через час. Я спешил в Кобург, на доклад к генералу Обручеву, а потом – в Женеву, где собиралось руководство «Лиги Обера».
– Женись! – упрямо повторил Фёдор. – Я ведь сразу смекнул, о каком кшатрии эта девица вещает. А ты что, Родион, вправду о завтрашней России говорил?
Я потянулся к бутылке, но в последний миг передумал. Шнапс – не водка, много не выпьешь.
– Нет, Липка, не говорил. Марианна – поэт, она так слышит. А вот жениться… Зачем мне советский агент на соседней подушке?
Поглядел в его разом протрезвевшие глаза, усмехнулся горько:
– Всё хуже, чем кажется, Федя. Наш Лев всего лишь поступил на большевистскую службу, честно и открыто. Он даже может сказать, что работает ради России, пусть и советской. В отличие от нас с тобой. Но он никого не предавал…
– Кроме Родины, – резко перебил фон Липпе-Липский. – Нашей Родины, Родион!
Налил шнапса, поднес к самому носу, поморщился.
– Гадость! И водка у них гадкая, и бабы, и песни… Знаешь, я честно пытался стать немцем. Предки, родственники, то да сё… Ни хрена, Родя! Я – русский и русским сдохну. Только России уже нет! И не будет, ни завтрашней, ни послезавтрашней. Мы с тобой жили в Империи, где все – русские. Я – остзеец, ты – малоросс, Лёва – выкрест. Русские, понимаешь? Империя погибла. Сталин, человек неглупый, пытается ее восстановить, но у него ничего не выйдет. У меня есть целая теория на этот счет…
Поймал мой взгляд, улыбнулся. Залпом опрокинул рюмку.
– Какой немец-перец без теории, правда? Не буду, Родион, скажу о сугубой практике. Родины уже нет, но наша война не кончилась. Так?
– Так! – выдохнул я. – Не кончилась! И никогда не кончится.
– Биться в железный кордон… Хорошо сказано, да. Но это не метод. Родион, я хорошо знаю, чем ты занимаешься. Служба у меня такая, ja. Так вот, ты ошибаешься. Нельзя платить лучшими жизнями только за право умереть дома. Умирать должны большевики, и не по одиночке, а скопом. Не око за око, а тысяча, десять тысяч голов за одного нашего. И я это увижу, Родя! Я оплачу счета. За всех – расстрелянных, замученных, изгнанных. За нашу погибшую Родину! И если для этого нужно будет вызвать Дьявола – я его вызову. Понял? Родион, я тебя спрашиваю: ты понял?