Нулевой километр
Шрифт:
– Змея.
– Козел, – не остаюсь в долгу, и лишь успеваю ойкнуть, когда все такой же молчаливый Максим хватает меня за руку:
– Как в детском саду, ей-богу!
Не поднимает головы и прежде, чем бросить свое безапелляционное «потуши», сажает меня на колени, незаметно для Жоры щипая за бок. Наказывает, только вряд ли подозревает, что добивается противоположного эффекта: в душе зарождается восторг. Неожиданный, совсем мне незнакомый, от которого сбивается дыхание, заставляя рассудок помутиться…
Ноги мгновенно становятся ватными, а ладонь, что я устроила на его плече, полыхает, ведь светло-серая боксерка совсем
– Ты когда-нибудь успокоишься? – заглядывает мне в глаза, свободной рукой подталкивая к Голубеву набитую окурками пепельницу, и прежде чем я успеваю ответить, повторяет свое требование. – Туши, или я тебе помогу.
Было бы очень неплохо. Только отчим достался мне слишком трусливый, и спорить с будущим родственником не спешит: пепельницу игнорирует, в знак протеста бросая бычок в собственную чашку, зато с места поднимается довольно быстро, лихо справляясь с заедающей ручкой на облупившейся раме.
Тяну носом свежий воздух, с благодарностью кивая своему спасителю, и, поддавшись мимолетному желанию, устраиваю щеку на его груди. Твердой и в то же время настолько удобной, что я бы без всяких раздумий заменила на Бирюкова свою пуховую подушку. Ластилась бы, как кошка, прогнав прочь собственные опасения, и вбирала в себя аромат мужского парфюма. Он пахнет морем – моей заветной детской мечтой, которая в этих стенах в очередной раз от меня ускользает…
– Плечо потянул, – отстраняется, и его хмурое лицо навсегда впечатывается в мою память. Как олицетворение моего фиаско, моего самого большого безумства, в котором, увы, я осталась одинока. Вон он спокойный, словно только меня дурманит эта близость, словно лишь я куда-то плыву, все дальше и дальше удаляясь от реальности.
Дура ты, Юлька! Дура! Прибрала к рукам успешного банкира, а простой работяга от тебя, как от огня бежит. Впрочем, какое мне дело? Моя жизнь расписана наперед: устранение соперницы, громкая свадьба и несколько лет вполне счастливого брака – на большее Тихомирова не хватит.
– Давай разомну? – предлагаю, насмешливо приподняв бровь, ведь даже доводы разума уже не кажутся мне убедительными, и завожусь еще больше, когда на мое ласковое прикосновение он отвечает ухмылкой. Ленивой, какой-то уставшей и вымученной, словно я ему опостылела. Я и мои наглые пальцы, что проходятся по щеке, заросшей двухдневной щетиной, перемещаются на шею и без спроса ныряют в прическу, исследуя макушку.
Чурбан. Совершенно бесчувственный. И явно недовольный, ведь воздух он выпускает с шумом, сквозь плотно сжатые зубы.
Так не должно быть! Я не должна млеть, жадно вбирая в себя кислород, пропитавшийся его парфюмом, а он не имеет права не чувствовать того же, что распирает меня изнутри: нежность, совсем неуместная нежность, что льется из кончиков пальцев, раз за разом касающихся его взъерошенных волос.
– Когда это кончится?– бурчит себе под нос отчим, и я впервые рада его неспособности продержаться без болтовни хоть пару минут.
Поворачиваюсь, оставляя свои тщетные попытки насытиться новыми ощущениями, и устраиваю локоть на столе, успешно делая вид, что меня заинтересовал узор на усыпанной крошками скатерти.
– Телевизор не посмотреть, не поесть, не покурить без ваших комментариев! Надоели вы мне, ребята! Дел у вас, что ли, больше нет?
В
– Дом не пойми во что превратили, дети меня больше не слушают, того и гляди, скоро за порог выставят! Лучше бы ты и дальше в своей Москве сидела, столько лет без тебя справлялись…
Жора может говорить все что угодно, ведь больше его причитаний я не слышу. Его затмил голос Соколовой в моей голове, утверждающей, что в Бирюковском безразличии нет ничего криминального. Слышу и до ужаса хочу заставить его есть с моей ладони, как тот же Руслан или парочка одногруппников, что три года назад обивали пороги этой халупы. Как и любой мужчина, чьи радары настроены на поиски привлекательной подружки. Ведь я именно такая! Порочный демон в ангельской личине, что просто не терпит пренебрежения.
Оглядываюсь и бросаю взгляд на молчаливого брюнета, прямо сейчас осознавая, что если не заставлю водителя ответить взаимностью, навсегда перестану себя уважать. Умру с этим чертовым ощущением собственной никчемности, и из года в год буду вспоминать его таким: безучастным, вновь опустившим глаза в телефон, с рукой, утонувшей под хлопком моей блузки…
– Ты чего? – вырываю смартфон, лишь чудом не попав им в тарелку с остывшей и овсянкой, и прежде чем решиться на последний шаг, внимательно вглядываюсь в его удивленные глаза цвета оникса. Боже, они темнее хмурого неба в самую беззвездную ночь, бездонные и… совершенно пустые.
– Ничего, – мотаю головой и подаюсь вперед, замирая в сантиметре от его губ, слегка приоткрытых, ведь я явно застала врасплох свою жертву. И плевать, пусть считает меня сумасшедшей, я ведь именно она и есть…
Максим
Меня разрывает на части от желания, как можно скорее сбросить Щербакову с колен. Хочется увеличить дистанцию, оказаться подальше от пьянящего аромата ее духов, от шелка волос, что щекочут грудь и облепляют мое плечо, окончательно освободившись от заколки. Хочется свернуть шею ее отчиму, что, недовольно кряхтя, хватает со стола сигаретную пачку, и, повозившись с одним из ящиков, в котором находит спички, исчезает в подъезде, оставляя меня наедине со своей падчерицей. Странно притихшей падчерицей, чей взгляд проникает прямо в душу.
– Ты чего? – приподнимаю бровь, и откидываюсь на стуле, оставляя в покое ее стройное тело. Всего лишь секунду не касаюсь тонкой талии, а пальцы уже леденеют от той пустоты, что сменяет нежнейший бархат.
– Ничего, – ведет головой, и мучительно долго, парализует меня странно поблескивающими глазами. Янтарь, чистейший, словно вобравший в себя лучи солнца и теперь опаляющий жаром мои губы. Ведь она смотрит именно на них. Словно в трансе тянется рукой к моей щеке, наверняка не заметив, что главный зритель нашей театральной постановки давно скрылся за дверью, и неловко, словно боится, что сейчас я отстранюсь, проходится ладонью по скуле.