Нулевой потенциал
Шрифт:
Нет, так писать не годится. И так тоже:
«Но, несмотря ни на что, я держусь. Пока я получаю сотню в день, пусть их смеются, сколько им угодно. Я остаюсь здесь и сорву большой куш, что бы…»
Дома он был единственным из тысячи. Дома о нем говорили вполголоса, потому что он добился своего.
Бизнесмены на борту корабля говорили ему: «Человек, который разберется в обстановке на Кимоне, сделает большой бизнес» — и предлагали миллиарды на случай,
Бишоп вспомнил, как Морли ходил из угла в угол. Он сказал, что надо вставить ногу, чтобы дверь не могла закрыться. Найти способ разобраться в кимонцах. Найти способ понимать их. Узнать самую малость… тут уж не до большого. Узнать самую малость. Пусть это окажется чем угодно, но только бы увидеть что-нибудь еще, кроме бесстрастного лика Кимона, обращенного к землянам.
Письмо надо как-нибудь кончить. Нельзя оставлять его так. Он снова сел за машинку.
«Позже я напишу тебе более подробно. Сейчас я очень тороплюсь».
Бишоп нахмурился. Но что бы он ни написал, все будет вранье. Это не хуже десятка других отговорок:
«Спешу на заседание… У меня свидание с клиентом… Надо срочно просмотреть бумаги…»
Все это вранье. Бишоп написал:
«Часто думаю о тебе. Напиши мне, когда сможешь».
Морли напишет ему. Восторженное письмо, письмо, слегка окрашенное завистью, письмо человека, который хотел бы поехать на Кимон, но не может.
Нельзя говорить правду, когда всякий отдал бы правую руку, чтобы поехать на Кимон.
Нельзя говорить правду, раз тебя считают героем. Иначе тебя станут считать омерзительнейшим из негодяев Галактики.
А письма из дому? И гордые, и завистливые, и дышащие счастьем оттого, что тебе живется хорошо, — все это только дополнительные цепи, которые приковывают к Кимону и кимонской лжи.
— Нельзя ли чего-нибудь выпить? — спросил у шкафа Бишоп.
— Пожалуйста, сэр, — сказал шкаф. — Сейчас будет, сэр.
— Налейте побольше и покрепче.
— Да, сэр. Побольше и покрепче…
Бишоп встретил ее в баре.
— Это опять вы, — сказала она таким тоном, будто они встречались очень часто.
Он сел на табурет рядом с ней.
— Неделя почти кончилась, — напомнил Бишоп.
Максайн кивнула.
— Мы наблюдали за вами. Вы держитесь хорошо.
— Вы обещали что-то сказать мне.
— Забудьте это, — сказала девушка. — Что говорить… Вы мне показались умным, но не совсем зрелым человеком. Мне стало жаль вас.
— Скажите, — спросил Бишоп, — почему на Земле ничего не известно? Я, конечно, тоже писал письма. Но не признался в том, что происходит со мной. И вы не писали о своем состоянии.
— Все мы одинаковы, — сказала Максайн. — Как горошины в стручке. Мы все тут, как на подбор, упрямы, тщеславны, трусливы. Мы прошли огонь, воду и медные трубы, чтобы попасть сюда. Мы оттерли других. И они уже никогда не оправятся от этого. Неужели вы не понимаете? У них тоже есть гордость, и она попрана. Но с чем можно было бы сравнить их радость, если бы они узнали всю правду! Именно об этом и думаем все мы, когда садимся писать письма. Мы думаем, как будут надрываться от смеха тысячи наших конкурентов. Мы прячемся за чужие спины, стараемся сжаться, чтобы никто не заметил нас…
Она сжала кулачок и постучала себя по груди.
— Вот вам и ответ, — продолжала она. — Вот почему мы никогда не пишем правду. Вот почему мы не возвращаемся.
— Но это продолжается многие годы. Почти сотню лет. За это время кто-нибудь да должен был проговориться…
— И потерять все это? — спросила Максайн. — Потерять легкий заработок? Быть исключенным из братства пропащих душ? Потерять надежду? Не забывайте этого. Мы всегда надеемся, что Кимон раскроет свои секреты.
— А он их раскроет?
— Не знаю. Но на вашем месте я бы на это не надеялась.
— Но ведь такая жизнь не для достойных…
— Не говорите этого. Какие же мы достойные люди! Мы трусливы и слабы, все мы!
— Но жизнь, которую…
— Вы хотите сказать, что здесь нам хорошо живется? У нас нет прочного положения. А дети? Немногие из нас имеют детей. Детям не так плохо, как нам, потому что они ничего иного и не знают. Ребенок, родившийся рабом, не так страдает, как взрослый человек, некогда бывший свободным.
— Мы не рабы, — сказал Бишоп.
— Конечно, нет, — согласилась Максайн. — Мы можем уехать отсюда, когда захотим. Нам достаточно подойти к местному жителю и сказать: «Я хочу обратно на Землю». Вот и все. Любой из них может отослать вас обратно… точно так, как они отправляют письма, точно так, как они доставляют вас к месту работы или в вашу комнату.
— Но никто еще не возвратился.
— Конечно, никто, — подтвердила Максайн. — Запомните, что я вам сказала. Не думайте. Только так можно жить. Никогда не думайте. И вам будет хорошо. Вы будете жить спокойно, легко.
— Верно, — сказал Бишоп, — только так можно жить. Она искоса посмотрела на него.
— Вы начинаете понимать, в чем тут дело. Они заказали еще по одному коктейлю.
В углу какая-то компания пела хором. Неподалеку ссорилась парочка.
— Тут слишком шумно, — сказала Максайн. — Не хотите ли посмотреть мои картины?
— Ваши картины?
— То, чем я зарабатываю себе на жизнь. Они довольно плохи, но в этом никто не разбирается.
— Я бы посмотрел.
— Тогда хватайтесь за меня и держитесь.