Нутро любого человека
Шрифт:
— У тебя есть кто-то еще, — я вдруг почувствовал себя очень зрелым, как если бы мы были персонажами пьесы Ноэла Кауарда.
— Кто тебе сказал?
— Я догадался. Кто он? Один из тех, с кем ты познакомилась в Корнуолле?
— Да. Ты как-то очень неприятно ведешь это разговор.
Ну и я предоставил ей возможность рассказать свою историю, и пока та разворачивалась, пока меня охватывала все большая и большая подавленность, Лэнд начинала казаться мне все более и более прекрасной. Почему жизнь должна быть такой предсказуемой? Его зовут Бобби (омерзительно). Бобби Джарретт. А отца — сэр Лукас Джарретт, член парламента.
— Сэр? Полагаю, он баронет, — устало сказал я.
— Да.
— Тогда понятно: „леди Лэнд Джарретт“. Да, в этом присутствует определенное благозвучие. И что, он красив?
— Пожалуй, можно сказать и так.
— Красив, как Крез?
С мгновение мне казалось, что Лэнд запустит в меня остатками майонеза, а она вместо этого прыснула. Я улыбнулся в ответ, прежние наши ласковые отношения были восстановлены, и все же мне стало тоскливо: большинство девушек просто ушли бы, или обругали меня, или устроили какую-нибудь сцену. А Лэнд сказанное мной показалось смешным — и, наверное, как раз поэтому я ее и люблю. Ну вот — написал. И никогда бы не поверил, что напишу еще и следующее: жду не дождусь возвращения в Оксфорд.
Я чуть было не отправился сегодня к католическому капеллану — послушать мессу и исповедаться, однако летевший со всех сторон скорбный звон колоколов (почему в Оксфорде так много дурацких колоколов?) и гнилая чернота сырых домов (лил сильный дождь) отпугнули меня. В общем и целом, я решил остаться нераскаянным, мои грехи принадлежат мне и только мне одному.
Я втайне вступил в „Гольф-клуб“ колледжа и нынче вышел после полудня на поле в Кидлингтоне со скучнейшим малым по фамилии Парри-Джонс, прошел с ним девять лунок Дождь прекратился, я легко обыграл Парри-Джонса, три и два. Он сказал, что мне не составило бы труда войти в команду университета. Мог бы даже добраться до сборной — или тут она называется малой сборной? Не попробовать ли — хотя бы ради того, чтобы объявить эту новость Ле-Мейну.
Бен приглашает меня в январе приехать в Париж. А до тех пор мне помогут выжить Шелли и гольф. Сегодня вечером обедаю с Питером в Бейллиоле — через четыре месяца ему стукнет двадцать один год.
1926
Я все думаю и думаю о Париже, гадая, на самом-то деле, может, в нем оно и кроется — будущее. Время я там провел замечательно, погода стояла сырая, холодная, ну и тем лучше. Я спал на софе в квартире Бена на рю де Гренелль — всего-навсего большой комнате с печкой для обогрева в одном углу и отвратительной уборной снаружи, на лестничной площадке, — уборной, которой пользуются все прочие жильцы. Все свои деньги Бен тратит на картины, и стены его комнаты в четыре-пять слоев заставлены холстами. По большей части посредственными, как признает сам Бен, однако, говорит он, надо же с чего-то начинать. Боюсь, абстракция оставляет меня равнодушным — в живописи должна присутствовать некая связь с человеком, иначе нам останется говорить только о форме, рисунке и тоне, — а этого для произведения искусства попросту недостаточно. В доказательство моего мнения я купил за 30 сантимов изящный карандашный набросок кофейника, сделанный Мари Лорансен. И сказал, что не променяю этот клочок бумаги на все его холсты. Бена это позабавило. „Поживем, увидим“, — ответил он.
На рю де Гренелль живет Джеймс Джойс — Бен немного знаком с ним, они часто сталкиваются на улице. Как-то ночью Бен указал мне на него в местном ресторане. Джойс был в глазной повязке и выглядел усталым, напряженным, — однако весьма франтоватым. У него, заметил я, очень маленькая голова, меньше, чем у его жены, тоже там бывшей. На следующий день я отправился в „Шекспир-энд-Ко“ и купил экземпляр „Улисса“. Поначалу он шел у меня хорошо, но потом, должен покаяться, я начал понемногу застревать и, в итоге, осилил лишь треть романа.
Пожалуй, стоит записать и это. Мы покидали ресторан в Сен-Жермен — „У Луака“, — а в него как раз входил Джойс с тремя друзьями, одного из которых Бен знал. Мы остановились поболтать, меня представили. Бен, хорошо говорящий по-французски, аттестовал меня как „ Mon ami, Logan, un scribouillard“, [33] — озадачив Джойса, который этого французского слова явно не знал. „Как?“ — переспросил он. Я выступил вперед: „Бумагомаратель“, — сказал я. „Писатель?“ — переспросил он обращая на меня подслеповатый взгляд. „Вроде того, — ответил я, — скажем так: бумагописатель“. Джойс одарил меня редкостной улыбкой. „Мне это нравится, — сказал он, — предупреждаю, могу украсть“. Улыбка преобразила его бледное тонкогубое лицо, а я вдруг осознал, что говорит он с ирландским акцентом. „Магу, — сказал он, — магу украсть“.
33
Мой друг, Логан, бумагомаратель ( франц.) — Прим. пер.
Джизус-Колледж. Зверский холод. Отправляясь нынче утром в умывальню, надел, чтобы пересечь дворик, шляпу и пальто с шарфом, а после еще пришлось разбивать в раковине умывальника лед. Мы живем в средневековых строениях.
Долги Питера растут просто пугающе. Оказывается, под рождество у Тесс приключился бронхит, три недели она не могла ходить на работу и, соответственно, ничего не получала. Он попросил у отца в долг, однако отец отказал да еще и потребовал ревизии личного счета Питера. Я ссудил ему очередную пятерку (любовное гнездышко Тесс и Питера уже обошлось мне в 25 фунтов).
Съездил, прихватив клюшки, в Порт-Медоу, запустил несколько десятков старых мячей для гольфа в направлении Осни. Заливные луга замерзли все до одного, я слышал, как трещит при падении мячика лед. Свинг у меня все еще имеет свойство затягиваться, зато мои дальние удары невероятно надежны. Я был один — несколько дрожащих пони не в счет, — и поначалу, ореховый треск ударов, далекие шлепки и дребезг льда при падении мячика замечательно бодрили меня. Однако гольф всегда напоминает мне об отце, и вскоре я обнаружил, что думаю о последних месяцах его жизни, о том, как Ящер высек меня в день его смерти, и на меня начала наваливаться все большая и большая подавленность. И то, что было задумано, как послеполуденная забава, вылилось в самое мрачное состояние духа. Теперь вот сижу, пью виски и размышляю, не заглянуть ли мне к Дику, благо до Уодема всего несколько сот ярдов. Дику всегда удается развеселить меня, однако наше катастрофическое лето привело к определенной холодности между нами, и большую часть времени он проводит теперь с собравшейся в Нью-Колледже компанией воспитанников Харроу.
Мистер Скабиус приезжал в Оксфорд — поговорить с главой Бейллиола и с деканом. Питер вне себя, поскольку Тесс опять заболела, на сей раз инфлюэнцей, а он не смеет и близко подойти к ее дому. Он попросил меня съездить в деревню, объяснить Тесс, что происходит, и сказать, что он не знает, когда сможет снова увидеться с ней. Питер прав: после визита отца власти колледжа приглядывают за ним с особым тщанием. Я пообещал, что куплю завтра чего-нибудь вкусненького и велосипедом съезжу к Тесс.
Писать об этом нелегко, но придется. Руки дрожат.
Поездка в Айслип была трудной, — холод, порывистый ветер, а примерно за милю до деревни полил дождь. Тесс выглядела не такой уж и больной, хоть и сказала, что у нее начинается простуда; в домике было уютно и достаточно тепло, — огонь в камине, опущенные шторы. Она засуетилась: взяла мой влажный плащ и расстелила его по креслу, заварила свежего чаю, поставила передо мной жестянку с крекерами. Мы с ней впервые оказались наедине — странное чувство — было приятно, что она так хлопочет, мне словно бы мельком показали, что значит иметь жену — кого-то, к кому ты приходишь домой, кто снимает с тебя плащ и расправляет его на кресле у огня, кто приносит тебе чай. Эти фантазии становились все более волнующими, — я имею в виду, сексуально волнующими, — мы с Тесс поговорили со всей откровенностью о Питере, о его отце и подозрениях отца. Тесс сказала, что очень благодарна мне за прямоту и помощь, — она знает о моей финансовой поддержке их союза. Сказала, что я именно таков, каким и должен быть „настоящий друг“.