Нутро любого человека
Шрифт:
Скабиус, наконец-то, познакомился с неуловимой, неописуемой Тесс. Они вместе готовили некоего гигантского тяжеловоза к выставке — чистили его, наводили лоск на копыта, вплетали ленты в гриву и в хвост, ну, и так далее, — проведя вдвоем целых полдня. И на что она похожа, полюбопытствовали мы? Вообще-то, она довольно стеснительная, сказал Питер. Мы напомнили ему, что особенности личности Тесс нас не волнуют, нам интересны лишь ее телесные прелести. „Ну, девушка она не крупная, — ответил Питер, — я словно нависаю над ней. И еще у нее страшно курчавые волосы, штопором, она их стыдится и все время старается спрятать под шляпками и косынками. Грудью ее, насколько я могу судить, природа не обделила. Да, и она грызет ногти, чуть ли не до мяса сгрызает“. Впрочем, они друг другу, похоже, понравились, Тесс даже пригласила Питера в дом, выпить чаю.
Бен, в свой черед, позвонил отцу Дойгу, и тот сказал, что для соблюдения полной секретности Бену лучше не приходить в глимптонскую церковь, а встретиться с Дойгом в доме одной из его прихожанок — живущей непосредственно в Аббихерсте миссис Кейтсби — в удобное для Бена время. Таким образом, первая встреча Бена с отцом Дойгом и католической церковью состоится в следующую субботу — то есть ровно через неделю, — после полудня, в малой гостиной миссис Кейтсби.
Тем временем, я сыграл мой первый, в качестве хукера, матч в регби.
Во второй половине мокрого, моросливого, промозглого дня команда „Сутер“ встретилась на одном из юго-восточных полей с командой „Гиффорд“. Пока игроки раздевались и вяло разминались перед тем, как начать игру с центра поля, до меня постепенно доходило, что обе команды представляют собой обычную смесь ленивых неумех, нескладных здоровяков и безнадежных неудачников. Где-то на другом, дальнем поле шла другая игра, и к нам по пропитанной влагой траве прилетали отголоски обычных выкриков ободрения и отчаяния. Зритель у нас был один — мистер Уитт, заместитель директора школы и, теоретически, тренер нашей команды, который после того, как игра началась, принялся вопить и визжать с боковой линии так, словно это был финальный кубковый матч. В смысле неполноценности команды более чем отвечали одна другой: мячи выпадали из рук, полузащитники мазали, штрафные удары не попадали в цель. К концу первого тайма счет был — 3:0 в пользу „Гиффорд“.
Я понемногу осваивался с игрой, сводившейся, похоже, главным образом к беготне в погоне за мячом (которого я в первом тайме ни разу не коснулся). Это стадное мотание по полю прерывалось свистками, когда нам надлежало выстроиться для вбрасывания или начала схватки. Команды вставали лицом друг к дружке, потом сходились. И мы обращались в 32-ногого человеко-жука, пытающегося извергнуть из себя овальный кожаный мяч. Я был знаком только с двумя „столбами“ справа и слева от меня: имена у них совершенно неправдоподобные, Браун и Смит (на самом деле, Смит-младший, Смит-старший состоит в капитанах). Браун представлял собой заляпанного грязью энтузиаста; Смит-младший — весь в огорчительных угрях — такого же, как я, проходимца-позера. Странное чувство посещало меня в удивительной, темной пещере схватки: так много голов и лиц в такой близи друг от друга, чужие запахи и восклицания, чужие щеки, трущиеся о твои, руки, хватающие тебя за бедра, тычки в твои ягодицы и попытки подбросить их вверх, бессмысленные призывы, звенящие у тебя в ушах, полузащитник схватки, удерживающий мяч, выкрикивает инструкции (и, похоже, что мне): „Готовься, „Сутер“! Поворот направо! Поворот направо! Держи! Начали, раз, два, три!“. И грязный, набухший от влаги мяч оказывается у моих ног, и я подрезаю его ногой, стараясь, иногда успешно, иногда безуспешно, пяткой выбить из схватки, и все вокруг сопят и ругаются. Это не спорт, думаю я: верните мне мое одиночество, мою холодную изолированность на левом фланге, там я хотя бы мог вглядеться в небо и окрестный пейзаж.
И тут мяч выкатывается из схватки. Крики и указания отдаляются, мы разрываем наши рачьи объятия, озираемся по сторонам, пытаясь понять, куда укатила игра, и валим вдогонку за ней. Должен признаться, когда матч подходил к концу, я пребывал в некотором отчаянии: потный, весь в грязи, измотанный и решительно не понимающий, каким образом образовался счет 9:9.
Затем что-то произошло на нашей половине — трехчетвертной ударом ноги пустил мяч вперед, а защитник противника не смог его остановить. Замешательство, мяч перелетает линию, кто-то из игроков защищающейся команды валится на него. Переливы свистка, судья назначает удар от ворот с линии 25 ярдов. Ну-с, мне известно (перед игрой перечитал правила), что одна из обязанностей хукера — противостоять игроку, производящему удар с 25-ярдовой линии, запугивать его и вообще по возможности сбивать с толку. Поэтому я затрусил к 25-ярдовой линии противника, бутсы мои были тяжелы, точно у глубоководного ныряльщика, дыхание вырывалось из груди хриплыми рывками, и пар, казалось, валил от каждой части моего тела, от плеч и от голых колен. Я и теперь не понимаю, что заставило меня проделать тот фокус, однако, увидев, как их полузащитник выходит вперед, чтобы ударить по мячу, я одновременно с ним рванулся, раскинув руки, вперед и вверх в тщетной попытке хотя бы сбить его с шага. И это сработало: удар получился так себе, низкий и резкий, а не высокий и навесной, мяч врезался мне в щеку с такой силой, что отскочил на добрых двадцать ярдов — достаточно близко к линии противника, чтобы позволить одному из наших расторопных трехчетвертных метнуться к нему, сцапать и проскочить с ним в ворота. Попытка реализована — пять очков — победа за „Сутером“, 14:9.
Одна сторона моего лица горела. Помню, мама однажды шлепнула меня по щеке за какой-то скверный поступок, результатом был такой же пульсирующий, пощипывающий жар, от которого на глаза наворачивались слезы. Рубцеватая мокрая кожа мяча оставила на левой щеке и на лбу над левым глазом жгучий красный рубец: лицо словно расплавилось, кожа горела, ее кололо иголками.
Ребята — товарищи по команде — хлопали меня по плечам и спине. Смит-младший орал мне в ухо: „Ты сумасшедший ублюдок! Ублюдок ты сумасшедший!“. Мы победили и победу эту принес поставленный мной по неосторожности блок: и почему-то боль вдруг, словно по волшебству, ослабла. Даже Уитт, взлохмаченный, с прядями волос бьющимися по ветру, с торчащей в зубах трубкой, прокричал: „Чертовски хорошая работа, Маунтстюарт!“.
Позже, когда я уже принял душ, переоделся, когда краснота на щеке спала, сменившись застенчивой теплой розовизной, я, направляясь на встречу со своими, столкнулся с маленьким Монтегю. „Отлично проделано, Маунтстюарт“ — сказал он. Что отлично проделано, грязная ты потаскушка? — спросил я (осуждающим, должен признаться, тоном). „Ну как же, — сказал он, — твой пас вперед. Все об этом говорят“.
Мой „пас вперед“… значит, вот как рождаются легенды и мифы. Теперь я понимаю — и испытываю такое чувство, будто получил откровение свыше, — как выглядит путь наверх. Единственная возможная стезя, ведущая в первый состав и к поощрительной награде, открылась мне: я должен играть с безрассудным, безоглядным идиотизмом. Чем более бессмысленной будет моя игра, чем чаще стану я рисковать руками, ногами и жизнью, тем большего признания — и славы — добьюсь. Все, что от меня требуется, это играть в регби так, точно я маньяк-самоубийца.
Письмо от мамы, извещающее, что супруги Маунтстюарт уезжают на Пасху в Австрию, а точнее, в Бад-Ригербах, где отец будет принимать водные ванны. „У него что-то вроде анемии“, — пишет мама, он исхудал и стал очень быстро уставать. Выходит, теперь его болезнь признана официально, перестала быть тайной, известной только мне и ему, — но что такое, господи-боже, „что-то вроде анемии“?
У Бена состоялось вчера с отцом Дойгом первое свидание, которое он охарактеризовал как „кошмарное“. То, что рассказывает Бен, очень, как мне представляется, похоже на Дойга, человека, исполненного плохо скрываемого довольства самим собой, отыскавшим возможность добыть еще один скальп, и даже не потрудившимся вникнуть в религиозные сомнения юного Липинга. Им предстоит встречаться у миссис Кейтсби по меньшей мере раз в неделю. По словам Бена, Дойг, узнав, что Бен происходит из выкрестов, не смог утаить великого своего разочарования. Англиканец для него — добыча не Бог весть какая. По крайней мере, сказал он Бену, вы похожина еврея. По-моему, он ожидал увидеть бородатого талмудиста с длинными, свисающими вдоль физиономии локонами. Бен считает, что теперь пройти испытание ему не составит никакого труда, уж больно Дойгу не терпится. Мы оба согласились, что моя задача — самая сложная из всех.
Сочинил спенсерианскую оду на утрату веры. Так себе. Хотя мне нравится строка: „Коль вера умерла, так значит мыдолжны теперь расцветить небеса“.
Скабиус, я, Лейси, Райдаут, Сандал и Тотхилл отправились поездом в Оксфорд, держать экзамены на стипендию. Одиннадцать других поехали в Кембридж — выпускники Абби всегда были в фаворе у кембриджских коллег, что же до „Города дремлющих шпилей“ мы в нем величина скорее неизвестная. Мы с Питером нарочно задержались в поезде до последнего момента, чтобы отделиться от прочих, а после наняли пони с двуколкой (больше похожих на клячу с телегой), которые и повезли нас и наш багаж к соответственным колледжам. Нас ссадили на Брод-стрит — „Брод“, как я должен научиться ее называть, — и Питер отправился в Бейллиол, а я со своим чемоданчиком побрел по Терл-стрит, разыскивая Джизус. Нашел я в итоге совсем не то (почему эти колледжи не указывают свои названия на парадных дверях?) и швейцар Линкольна, здоровенный грубиян, указал мне правильное направление.
Джизус не вдохновляет, но и не разочаровывает: два довольно элегантных четырехугольных дворика и абсолютно приемлемая часовня. Впрочем, любой колледж, даже самый величественный, в сырой, дождливый февральский день выглядел бы не самым лучшим образом — дождь делал выходящие в дворик закопченные фасады почти черными, а лужайки клочковатыми и словно некошеными. Мне показали мою комнату, и я пообедал в столовой колледжа. Здесь, похоже, немало бородатых, усатых и не таких уж и молодых студентов — мне сказали, что это ветераны, вернувшиеся в университет после отбывания воинской повинности. Я выскользнул из здания колледжа и направился в Бейллиол, чтобы встретиться с Питером, но колледж оказался накрепко запертым. По-моему, начинать знакомство с Оксфордом с этого здания не стоит: оно выглядит мрачным, грязным и замкнутым. Больно говорить, но в Абби я мог бы найти куда больше родных душ, чем здесь. Да и Джизус со всеми этими зрелыми мужчинами — они, с их трубками, твидом и растительностью на лицах, смахивают на дядюшек, — тоже не вдохновляет. Возможно, Липинг прав: зачем нам тратить три драгоценных года жизни на эти заведения?