Ныне отпущаеши
Шрифт:
– Неужели?
– О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаивает к нему целую очередь.
– Очень любопытно.
– А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за свою жизнь столько денег не заработал.
– Ну что ты!
– И ты называешь его гением?
– Что-то вроде того, пожалуй.
– Значит, и Ройден гений, - заключила она, откинувшись на диване. Деньги - лучшее тому доказательство.
Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить, как стакан стучал о ее нижнюю губу, когда она подносила его ко рту трясущейся рукой. Она видела, что я наблюдаю за пей, и, не поворачивая головы, скосила глаза и испытующе
– Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу, так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять,
– Ну же, Лайонель. Говори.
Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и поставила стакан с бренди на небольшой столик, находившийся слева от нее; то, как она это сделала, заставило меня предположить - сам не знаю почему, что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять какие-то действия. Наступило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и, поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно увлечен курением, сигары, - внимательно рассматривал пепел и нарочито медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало раздражать в этой особе - может, то был злобно-мечтательный вид, который она напустила на себя, - и мне захотелось "тотчас же встать и уйти. Когда она снова посмотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбается этими своими погребенными глазками, но вот рот - о, опять мне вспомнился лосось!
– был совершенно неподвижен.
– Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет.
– Извини, Глэдис, но мне правда пора.
– Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так испугался.
– Я не очень-то смыслю в секретах,
– Я вот сейчас о чем подумала, - продолжала она.
– Ты так хорошо разбираешься в картинах, что это должно заинтересовать тебя.
Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без конца крутила ими, и они были похожи на клубок маленьких белых змей, извивающихся у нее на коленях.
– Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель?
– Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужасно поздно...
– Это, наверно, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет. Полагаю, в него посвящены - дай-ка подумать - в общей сложности тридцать или сорок женщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона Ройдена.
Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, поэтому я промолчал.
– Но сначала пообещай мне, пообещай, что ты ни единой живой душе ничего не расскажешь.
– Бог с тобой!
– Так ты обещаешь, Лайонель?
– Да, Глэдис, хорошо, обещаю.
– Вот и отлично! Тогда слушай.
– Она взяла стакан с бренди и удобно устроилась в углу дивана.
– Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует только женщин?
– Этого я не знал.
– И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину, Лайонель. Видишь, как замечательно нарисовано платье?
– Ну и что?
– Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к портрету и внимательно на него посмотрел. К своему удивлению, я увидел, что краска на платье была наложена таким толстым слоем, что буквально выпячивалась. Это был прием, по-своему довольно эффектный, но не слишком уж оригинальный и для художника несложный.
– Видишь?
– спросила она.
– Краска на платье лежит толстым слоем, не правда ли?
– Да.
– Между тем за этим кое-что скрывается, Лайонель. Думаю, будет лучше, если я опишу тебе все, что случилось в самый первый раз, когда я пришла к нему на сеанс.
"Ну и зануда же она, - подумал я.
– Как бы мне улизнуть? "
– Это было примерно год назад, и я помню, какое волнение я испытывала оттого, что мне предстоит побывать в студии великого художника. Я облачилась во все новое от Нормана Хартнелла, специально напялила красную шляпку и отправилась к нему. Мистер Ройден встретил меня у дверей и, разумеется, просто покорил меня. У него бородка клинышком и пронизывающие голубые глаза, и на нем был черный бархатный пиджак. Студия у него огромная, с бархатными диванами красного цвета и обитыми бархатом стульями - он обожает бархат - и с бархатными занавесками и даже бархатным ковром на полу. Он усадил меня, предложил выпить и тотчас же приступил к делу. Рисует он не так, как другие художники. По его мнению, чтобы достичь совершенства пря изображении женской фигуры, существует только один-единственный способ, и пусть меня не шокирует, когда я услышу, в чем он состоит. "Не думаю, что меня это шокирует, мистер Ройден", - сказала я ему. "Я тоже так не думаю", - отвечал он. У него просто великолепные белые зубы, и, когда он улыбается, они как бы светятся в бороде. "Дело, видите ли, вот в чем, - продолжал он.
– Посмотрите на любую картину, изображающую. женщину - все равно кто ее написал, - и вы увидите, что, хотя платье и хорошо нарисовано, тем не менее возникает впечатление чего-то искусственного, некой ровности, будто платье накинуто на бревно. И знаете, почему кажется? " - "Нет, мистер Ройден, не знаю". "Потому что сами художники не знают, что под ним".
Глэдис Понсонби умолкла, чтобы сделать еще несколько глотков бренди.
– Не пугайся так, Лайонель, - сказала она мне.
– В атом нет ничего дурного. Успокойся и дай мне закончить. И тогда мистер Ройден сказал: "Вот почему я настаиваю на том, чтобы сначала рисовать обнаженную натуру". "Боже праведный, мистер Ройден! "-воскликнула я. "Если вы возражаете, я готов пойти на небольшую уступку, леди Понсонби, - сказал он.
– Но я бы предпочел иной путь".
– "Право же, мистер Ройден, я не знаю".
– "А когда я нарисую вас в обнаженном виде, - продолжал он, нам придется выждать несколько недель, пока высохнет краска. Потом вы возвращаетесь, и я рисую вас в нижнем белье. А когда и оно подсохнет; я нарисую сверху платье. Видите, как все просто.
– Да он попросту нахал!
– воскликнул я.
– Нет, Лайонель, пет! Ты совершено не прав. Если бы ты только мог его выслушать, как он прелестно обо всем этом говорит, с какой неподдельной искренностью. Сразу видно, что он чувствует то, что говорит.
– Повторяю, Глэдис, он же нахал!
– Нельзя же быть таким глупым, Лайонель. И потом, дай мне закончить. Первое, что я ему тогда сказала, что мой муж (который тогда еще был жив) ни за что на это не согласится.
"А ваш муж и не должен об этом знать, - отвечал он.
– Стоит ли волновать его? Никто не знает моего секрета, кроме тех женщин, которых я рисовал".
Я еще посопротивлялась немного, и потом, помнится, он сказал: "Моя дорогая леди Понсонби, в этом нет ничего безнравственного. Искусство безнравственно лишь тогда, когда им занимаются дилетанты. То же - в медицине. Вы ведь не станете возражать, если вам придется раздеться в присутствии врача? "
Я сказала ему, что стану, если я пришла к нему с жалобой на боль. в ухе. Это его рассмешило. Однако он продолжал убеждать меня, и, должна сказать, его доводы были весьма убедительны, поэтому спустя какое-то время я сдалась. Вот и все. Итак, Лайонель, дорогой, теперь ты знаешь мой секрет. Она поднялась и отправилась за очередной порцией бренди.