Ныряющие в темноту
Шрифт:
Чаттертон продолжал двигаться вдоль верхней части затонувшего судна. Наркоз начал гудеть в глубине мозга, как приглушенный музыкальный автомат. Через несколько секунд он обнаружил люк и остановился. (На баржах нет таких люков.) Затем подплыл ближе к люку, который располагался под углом к корпусу. Ему показалось странным подобное расположение люка: они предназначены для того, чтобы люди и предметы попадали внутрь судна, так что они должны вести прямо вниз. Чаттертон просунул голову в люк, и внутреннее пространство осветилось белым под лучом его головного фонаря. Это был отсек. Чаттертон был уверен в этом потому, что сохранились стены. Вспугнутая рыба с широкой головой и растопыренными усами проплыла мимо лица Чаттертона, быстро глянула прямо ему в глаза, развернулась и снова исчезла внутри обломков судна. Видимость в этом пространстве, защищенном от частиц, плавающих в океане, была отличной. Возле одной из стен лежал предмет. Чаттертон застыл, всматриваясь в его силуэт. «Эту штуку, — думал он, — не спутаешь ни с одним предметом в мире». Сердце Чаттертона отчаянно билось. Не привиделось ли ему все это? Может быть, наркоз действовал сильнее, чем он предполагал? Он закрыл глаза на мгновение и открыл их снова. Силуэт оставался на месте.
Стабилизаторы, винт, сигарообразный корпус… Силуэт из страшных книг и фильмов. Силуэт, пугавший его еще в детстве. Силуэт смерти!
Торпеда…
Целая, нетронутая торпеда.
Чаттертон напрягся всем телом. Он начал разговаривать сам с собой. Частично, чтобы проверить действие наркоза, частично — потому, что это было слишком важно, чтобы переживать это молча.
— У меня наркоз, — говорил он себе. — Я на глубине двухсот двадцати футов. Я выбился из сил, борясь с течением. У меня могут быть галлюцинации.
— Ты на субмарине, — отвечал он сам себе.
— В этой части океана нет субмарин. У меня есть книги. Я их изучал. Здесь нет субмарин. Это невозможно.
— Ты на субмарине.
— На меня действует наркоз.
— Такая форма присуща только торпеде. Помнишь эти обтекаемые края корпуса, которые предназначены для скольжения? Это подлодка. Ты только что обнаружил подлодку.
— Это потрясающее погружение.
— Нет, Джон, это больше, чем потрясающее погружение. Это как находка Священного Грааля.
Чаттертон убрал голову из люка. Минуту назад он понятия не имел, в каком месте кораблекрушения находится. Теперь торпеда стала для него маяком. Он знал, что подлодки выстреливали торпеды с обеих сторон, а это означало, что он был либо в районе носа, либо у кормы. Торпеда была ориентирована по течению. Чаттертон подумал, что если он отпустит руки и поплывет по течению, то вскоре доберется до одной из частей судна и легко определит, нос это или корма. Но как только он отпустил руки, течение внезапно очнулось и заревело, как бы изнутри самой субмарины — разъяренный выхлоп долго спавшей машины, теперь проснувшейся. Течение пронесло Чаттертона мимо якорного каната, стремительно таща его в конец затонувшего судна. Еще секунда, и его швырнет в пустоту. Он инстинктивно выставил перчатку, и тут что-то твердое ударило его по руке. Чаттертон ухватился за погнутый кусок металла в самом конце затонувшей субмарины. За этим металлом был только океан и песок… Он глубоко вздохнул и восстановил равновесие. Перед ним был край затонувшего судна.
Чаттертон видел раньше фотографии подлодок. Нос округлен и скошен вниз, в то время как верхняя часть кормы горизонтальна, чтобы можно было разместить под ней винты и руль. Он был впереди. Это был нос субмарины.
Он внимательно осмотрел морскую растительность и степень коррозии металла затонувшей субмарины. Нельзя было ошибиться в возрасте корабля, перед ним была субмарина времен Второй мировой войны. Он знал из книг, что в этом районе не было затопленных американских подводных лодок. Он снова посмотрел на останки погибшего судна. В какой-то момент он даже боялся об этом подумать. «Я на германской подлодке, — произнес Чаттертон вслух. — Я на германской подлодке времен Второй мировой войны».
Теперь Чаттертон исчерпал свой двадцатиминутный лимит пребывания под водой. Он поплыл назад к стробоскопическому фонарю, который ранее прикрепил к якорному канату, держась ближе к корпусу затонувшей субмарины, чтобы защититься от свирепого течения. Плывя, он рассматривал обтекаемые края корпуса, которые открывались перед ним, изящные изгибы, рассчитанные на скрытность, изгибы, которые и сейчас скрывали тайну.
Чаттертону пора было подниматься. Его первая по графику декомпрессионная остановка должна быть не выше 60 футов. По пути наверх, когда действие наркоза стало ослабевать, он начал спорить сам с собой: «Может, ты видел не торпеду. Может, ты видел вентилятор внутри баржи для перевозки труб. Когда люди возвращаются с глубины 230 футов, они каждый раз несут всякую чушь, а теперь и ты хочешь, как эти парни, сообщить еще одну глупую историю». Но он был уверен, что контролировал действие наркоза. Это была торпеда. Это был нос германской подводной лодки.
Чаттертон сделал первую остановку на глубине 60 футов. Вода освещалась солнцем и была теплая. Остатки наркоза испарились. Он с абсолютной четкостью мысленно воспроизвел силуэт торпеды. Каталог затонувших субмарин, который он изучал несколько лет назад, возник в его памяти, словно досье. Некоторые были в сотнях миль к северу, другие — в сотнях миль к югу. Здесь не было ни одной. А могла команда остаться на борту? Могла это быть германская подлодка с командой на борту, о которой не знал никто в мире, кроме него? Слишком фантастично. И что она делала в водах Нью-Джерси?
Чаттертон поднялся до 40 футов и завис в очередной раз. Теперь он вспомнил сон, который приснился ему несколько лет назад, о том, что он нашел загадочную субмарину. В том сне обнаруженная им субмарина была русская, и вся команда осталась на борту. Это был великолепный сон, но особенность состояла в том, что он тут же понял, что это сон, и понял это в первые секунды после пробуждения, поскольку такие чудеса в жизни никогда не случаются.
Чаттертон поднялся до 30 футов и сделал следующую остановку. У него было еще двадцать пять минут на декомпрессию до того, как он мог подняться на поверхность и рассказать остальным о своей находке. Ныряльщики на судне следили за пузырьками воздуха, которые поднимались вдоль якорного каната, и терпеливо ждали появления Чаттертона. «Меня это ожидание убивает, — сказал Бреннан остальным. — Надо что-то делать».
Бреннан, с длинными волосами, усами а-ля Фу Манчу и манерами «крутого и забойного парня», вполне сошел бы за менеджера гастролей Grateful Dead, [1] если бы не был на самом деле фанатичным ныряльщиком. Практически все ныряльщики на борту «Искателя» предпочитали современный сухой гидрокостюм, надежно защищавший от сорокоградусных температур (по Фаренгейту) на дне Атлантики. А вот Бреннан хранил преданность своему подранному, заклеенному эпоксидным клеем и залатанному мокрому костюму, который он одевал, если надо было достать потонувшую мототележку для гольфа или отремонтировать бассейн на задних дворах богатеев. Кое-кто считал своим долгом отпустить шутку о его старинном снаряжении: «Кевин, твой костюм относится к неолиту или мезозойской эре?»
1
Знаменитая американская рок-группа — Примеч. пер.
«Вы, парни, хотите быть розовыми и теплыми, — парировал Бреннан. — Я носил этот же костюм, когда спускался к „Дориа“, дружище. К „Дориа“! Я в этой штуке подвижнее, чем вы все вместе взятые. И, черт возьми, если я хочу пописать, я писаю. А вы, лентяи в „сухих“ костюмах, должны все это таскать с собой. К чертям такое дерьмо! Я писаю!»
Ныряльщики слушали такое объяснение и только качали головами. В зоне «Дориа» было сорок градусов, и мокрый костюм согревал так же, как футболка. Но Бреннан поднимался на поверхность после девяноста минут в таких температурах, сжимая в руках какой-нибудь потрясающий артефакт или жирного омара. Ухмыляясь во весь рот, он вылезал из своего залатанного мокрого костюма, погружение за погружением, и каждый раз успешно. В нем, похоже, было что-то от самого Гудини.