Нью-Йоркское Время
Шрифт:
Конечно, Михаил мог сослаться на Джеффа, который втравил его в эту авантюру и наверняка заработал гораздо больше. Но это не имело смысла – Джефф и инспектор были друзьями детства, виллы их родителей стояли по соседству.
Михаила лишили сертификата и выбросили на улицу, конфисковав все деньги на его банковских счетах. С ним обошлись так гуманно – не посадили в тюрьму – лишь потому, что фирма не хотела компрометировать свое имя. Впрочем, его бы вышвырнули в любом случае: на бирже начался обвал. О банкротстве едва ли не каждый день объявляли корпоративные гиганты и мелкие
Он подписал все обязательства, сдал пропуск, ключи. В баре, куда зашел напоследок выпить коньяка, его заметил Джефф. Улыбаясь, похлопал его по плечу: «Майкл, ты – отличный парень, с тобой было приятно работать. Но, понимаешь, жизнь – сложная штука… Желаю удачи».
Что у него осталось после всего? Машина, десять тысяч долларов, которые он чудом спас, сумев перевести их на банковский счет дяди Гриши, и куча долгов. Он отказался от дорогой квартиры в Манхэттене и снова перебрался в Бруклин, сняв крохотную квартирку в старом доме.
Трудно поверить, что шесть лет назад он вкалывал на стройке, малярничал, не боялся физической работы. Были силы, воля. Помогала отцовская закваска. Все это растрачено. У него сегодня – в сорок лет – практически нет настоящей специальности. Нет хороших связей – с ним искали знакомства и поддерживали отношения лишь до тех пор, пока он был полезен, работая на бирже. Единственным в этой стране преданным ему человеком остался дядя Гриша – обещает похлопотать, устроить в бригаду маляров...
По своей натуре Михаил был человеком, которому нужна какая-то цель для достижения, и теперь этой цели не стало. Трудно было поверить, что этот высокий, хорошо сложенный, на вид – уверенный в себе мужчина, в действительности сейчас был растерянным, окончательно выбитым из колеи. Он цеплялся за внешние старые повадки и манеры, улыбался в разговоре, был вежлив, но все это было лишь фасадом, маской, скрывающей истинное лицо отчаявшегося человека. В последние недели смутно, помимо его воли, его даже стала посещать мысль о самоубийстве…
ххх
Машины впереди снова остановились. От красных фар, то вспыхивающих, то гаснущих, болели глаза. Михаил злобно выругался, ударил по рулю. Нервы его были разболтаны до предела. Ему опять захотелось напиться и завалиться спать.
Он съехал с шоссе и покатил по «проселочной» дороге. Вокруг – невысокие домишки, сломанные загоны для скота, разбитые трактора на заснеженных лугах. Во всем сквозит бедность, скудость. Глубинка «имперского» штата Нью-Йорк. Трудно поверить.
– Вот наказание!
Дорогу перегородила снегоуборочная машина. Возле машины работали мужчины в комбинезонах.
Михаил пошарил по карманам и, не найдя сигарет, вышел из машины. Попросил у рабочих закурить.
– Такого бурана в наших краях не было лет пятнадцать, – сказал бородатый здоровяк, протягивая ему пачку.
Гремели молотки. Рабочие набивали на шины новые хомуты для цепей.
Михаил сделал пару затяжек, отошел в сторону. Присмотрелся. Впереди, метрах в двадцати, темнела фигура человека. Из-за снежной пелены сложно было распознать, кто – мужчина или женщина – лопатой разгребает сугробы. Кажется, поскользнулся и упал.
– Hi, – cказал Михаил, подойдя. – Do you need help? (Вам нужна помощь?)
– No… no… – ответила она не очень решительно.
– Do you speak Russian? – спросил он, почти уверенный, какой родной язык у незнакомки.
– Да, я говорю по-русски.
Одета она была во все черное: грубое пальто, длинная юбка. Непонятно: американская глубинка, убогие фермы, и вдруг – русская. Жена какого-то фермера, что ли?
– Я в церкви чистила подсвечники перед праздниками. Днем снег сыпал слабо, хотя и обещали буран. Я решила, что успею все сделать быстро. Вышла из церкви, а тут такое… Хорошо, что отец Лавр дал лопату. Он бы мне помог, но он болеет.
Все это она рассказывала, стоя чуть позади, а Михаил тем временем расчищал в сугробах путь к нескольким двухэтажным домам, в которых светились окна.
– Здесь что, есть русская церковь?
– Да. Здесь когда-то жила колония русских иммигрантов. Старики поумирали, дети разъехались, а церковь осталась... Может, вы отдохнете? – спросила она виновато.
Он вытер рукавом вспотевший лоб. Улыбнулся. Интересно, какое у нее лицо? Тонкие, ускользающие черты. Нос, кажется, с небольшой горбинкой. Узкие губы. Глаз почти не видно под отворотом шапочки.
– Вы здесь живете? – спросил он.
– Да. У нас здесь – сестричество, монашеская община.
Надо же – русские монахини на севере штата Нью-Йорк. И еще: в его представлении русские монахи и монахини – угрюмые, нелюдимые, старые. И вдруг… эта женщина, молодая, красивая, улыбчивая. Что-то трогательное в ее простых словах, в ее мягком голосе. Что-то беззащитное в ее жестах…
Заурчало, загудело – разметая лопастями снег, поехала уборочная машина. Они оба повернулись спинами к дороге, наклонившись, прикрыли головы от летящих на них снежных комьев.
– Настоящий обстрел. Но мы выжили, – пошутил он.
Она засмеялась.
– Погодите-ка минутку, я сейчас вернусь, – он решил, что не уедет отсюда, пока не поможет ей. Подошел к своей брошенной на дороге машине, завел мотор. Где же ее припарковать? А-а, черт с ним! – и въехал в сугроб на обочине.
– Как же вы потом выберетесь отсюда? – спросила она.
– Не знаю. Как-нибудь. Вас как зовут?
– Сестра Мария.
– А меня Михаил. Вы откуда родом?
– Из Киева.
– Надо же, земляки. То-то слышу знакомый говор.
Они уже продвинулись на треть, снег здесь был уже не такой глубокий, расчищать стало легче. Но Михаил зачем-то старался прорубить дорогу пошире и расчистить до самого асфальта.
– А мне этот буран нравится, – сказала она. – И знаете, почему? Потому что он нарушает заведенный порядок жизни. Напоминает человеку, что от него не все зависит, что на всё Воля Божья.
Он остановился – не столько, чтобы передохнуть, сколько, будучи удивлен ее словам: в снежном буране увидеть волю Божью?