Нью-Йоркское Время
Шрифт:
– Но ведь американские присяжные русских газет не читают, – возразил Алексей. – Какая Маханькову разница, что о нем пишут русские, если вердикт выносят американцы?
Переводчик пожал плечами:
– Станислав Николаевич очень дорожит своей репутацией в российском воровском мире. Он требует, чтобы о нем говорили и писали с большим уважением, – он допил кофе. Неожиданно подался вперед, заглянул Алексею в глаза своими серыми глазками, в которых вспыхнули злорадные огоньки, и негромко промолвил. – А хотите знать, Алексей, что говорил Станислав Николаевич, читая ваши судебные
...Коридоры второго этажа в здании суда гудели. Появилось множество знакомых и незнакомых лиц. Тон задавала братва. Настрой был боевой. Были уверены, что Маханькова сейчас оправдают. «Сегодня предстоит крутой гудеж, столы в кабаках в Нью-Йорке и Москве уже накрыты». То ли вправду были так уверены, то ли куражились. Понимали, что от этого вердикта зависит не только судьба одного вора в законе, но и гораздо большее – состоится ли триумфальное шествие российского криминала по американской земле. И если да, то работой на ближайшее время они обеспечены. Гремели в коридорах возгласы, гогот, мат.
– Ты чего такой хмурый? – вполголоса спросил Алексея один московский журналист, который, как и Алексей, писал об этом суде смелые статьи.
– Да так… Один высоколобый лингвист только что поведал мне подробности моего светлого будущего...
Они стояли в проходе у стены. Братва презрительно косилась в их сторону.
– Сегодня узнал, что Маханьков в тюрьме за это время разорвал рот сокамернику и подрался с надзирателем. Он – зверь, – сказал московский журналист. – Если его сейчас выпустят, нам с тобой…
– Кранты! Присяжные добазарились, – пронеслось по коридорам, и толпа хлынула в зал.
Все заняли свои места – подсудимый, переводчики, прокуроры. Из особой комнаты в зал вошли присяжные. Староста – седоватый мужчина – взял лист с приговором. Все в зале поднялись. Старались не дышать, чтобы расслышать только одно слово, только одно...
– Станислав Маханьков? – спросил секретарь.
Господи, посади этого гада…
– Виновен.
Ах!..
Через несколько секунд из боковой двери вышли крепкие мужчины в штатском, окружили сидящего Маханькова. Братва повскакивала с мест.
Станислав Николаевич совершенно спокойно откинулся на спинку стула. Приподняв очки в позолоченной оправе, окинул взглядом зал. Щека его, покрытая аккуратной щетинкой, сильно дернулась. Он неспешно сложил свои бумаги на столе. Со стороны могло показаться, что это профессор Нью-Йоркского университета только что закончил читать студентам лекцию и собирается покинуть аудиторию.
– Стасик, мы этим сукам еще отомстим! Мы этих гнид уроем!
Маханьков грустно улыбнулся. Поднялся и в сопровождении охраны направился к двери.
– Стасик! Дед! Николаич! Любимый! Родной!
Проходя мимо стола, где восседали торжествующие прокуроры и два сотрудника ФБР, Маханьков остановился. Вдруг сжался в комок, свирепо оскалился и, костеря прокуроров отборнейшей бранью, рванул к столу. Что-то загремело, со стола полетели бумаги, наушники. Замелькали чьи-то лица, пиджаки. Братва, робко переглядываясь, заметалась по залу.
– Мочи их, сук! Дед, мы с тобой!..
Его прижали щетиной к полу. Наверное, заломили руки за спину, Алексей этого не видел – мешал сдвинутый стол и фигуры охранников. Подняли и без пиджака, без очков, зато в наручниках поволокли к дверям. Под разорванной рубашкой виднелись упругие бицепсы, в татуировках.
– Что он кричал? – выспрашивали у русских журналистов американские коллеги, когда дверь за Маханьковым захлопнулась.
– Как бы вам объяснить? Классическая русская брань. Не переводится.
– Напишите, – не унимались американцы и подсовывали блокноты, в которых русские услужливо писали английскими буквами: «Blyadi! Pidarasty! Wyblyadki!»
– Американские фашисты мучают русских людей! – возмущалась братва.
– Это несправедливо, позор Америке, – говорили на всякий случай все еще перепуганные русские бизнесмены.
– Присяжные ничего не поняли. Мой подзащитный – узник совести, как Солженицын или Щаранский… – мямлил потускневший адвокат, заработавший на деле Маханькова миллион долларов.
Алексея, впрочем, все эти мелочи уже не интересовали. Он позвонил в редакцию, продиктовал по телефону заметку (успел до выхода номера) и вскоре сидел в баре с московским журналистом. Пили коньяк.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Серый свет пасмурного утра проникал в комнату. Лиза еще лежала в постели. На зимний сезон она, несмотря на Алешины возражения, устроилась в кафе официанткой, и сегодня у нее был выходной.
Она просматривала газету, улыбалась чему-то своему, мечтала. В тепле и уюте, под мягким одеялом, мечты и желания у женщин развиваются неспешно, но простираются далеко. Конечно же, ей хотелось многого. Чтобы приехала в Нью-Йорк мама. Чтобы у Алеши не болело сердце. Чтобы поскорее разрешился вопрос с ее документами. За этими, насущными, маячили тьмы иных задач и желаний: закончить и выгодно продать свою первую картину, купить новое постельное белье, съездить в Италию… А если Бог им подарит ребенка, то… будет ли Земле женщина счастливее, чем она?
Счастьем, ровно и спокойно, светились ее глаза. Да, ее семейная жизнь с Алешей началась с некоторым криминально-медицинским уклоном. Но ведь часто бывает так, что люди встречаются, женятся, все у них поначалу благополучно, а потом – склоки, ссоры, измены. У них же с Алешей все будет иначе.
Единственное, что причиняет ей боль, – это Алешино уныние. Словно какая-то сокровенная тоска медленно подтачивает его изнутри. Они оба знают, где истоки этой тоски, – в его недописанном романе. Сотни страниц лежат в столе нетронутыми с того дня, когда Лиза собрала их и принесла с улицы. Не прикасался он к ним. Теперь уверяет, что ему достаточно работы в газете. Врет, конечно, – старается обмануть сам себя. Сыт он газетными статьями по горло, а без своего романа жить не сможет. Рано или поздно нальет в свою «писательскую» чашку крепкий чай, возьмет ручку и… Пусть только отдохнет, подлечится, наберется сил...