Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи (книга 2)
Шрифт:
Клайв. Хороший поступок не грех повторить. Вы любуетесь видом двора, мисс Ньюком? Но кущи старого сада куда лучше. А этот милый дряхлый безносый Фавн! Надо будет непременно нарисовать его; как живописно вьются травы вкруг его пьедестала.
Мисс Ньюком. Я просто смотрю, не прибыла ли за мной коляска. Мне пора возвращаться домой.
Клайв. Там стоит мой экипаж. Хотите, я подвезу вас? Я нанял его надолго и могу везти вас хоть на край света.
Мисс Ньюком. Куда вы, мадам де Флорак? Неужто показывать эту картинку его сиятельству? Господи, вот не думала, что это может заинтересовать мосье де Флорака! Право же, те, что во множестве продают на набережной по двадцать пять су за штуку, нисколько не хуже. Ну,
Клайв. Берите мой экипаж, а я останусь здесь: кажется, мое общество вам не очень приятно.
Мисс Ньюком. Ваше общество бывает очень приятным, когда вам того хочется. А иногда, как вчера, например вы бываете не слишком занимательны.
Клайв. Вчера я перевернул небо и землю - есть такое французское выражение: remuer ciel et terre, - чтобы достать приглашение к мадам де Бри. Приезжаю и обнаруживаю, что мисс Ньюком уже ангажирована чуть ли не на все танцы. Вальс получил мосье де Звенишпор; галоп - граф де Капри; а другой галоп и еще один вальс - его светлость маркиз Фаринтош. За весь вечер она почти не удостаивает меня словом; я жду до полуночи, но тут ее бабушка подает знак к отъезду, и я остаюсь во власти своих печальных мыслей. У леди Кью очередной приступ свирепости, она дарит меня фразой: "А я полагала, что вы уже в Лондоне", - и засим поворачивается ко мне своей почтенной спиной.
Мисс Ньюком. Две недели назад вы, по вашим словам, собирались в Лондон. Вы говорили, что копии, которые вы намерены здесь сделать, потребуют не больше недели, а с тех пор прошло целых три.
Клайв. Надо мне было уехать раньше.
Мисс Ньюком. Ну, если вы такого мнения, то я тоже.
Клайв. Зачем я сижу здесь, кручусь возле вас, хожу за вами следом... Вы же знаете, что я хожу за вами следом! Можно ли довольствоваться улыбкой, которую тебе кинут дважды в неделю, да еще точь-в-точь такую же, как всем остальным? Мой удел - слушать, как превозносят вашу красоту, наблюдать из вечера в вечер, как вы, победоносная, сияющая и счастливая, порхаете в объятьях других кавалеров? Или ваш триумф упоительней для вас оттого, что я ему свидетель? Вам бы, верно, хотелось, чтобы мы ходили за вами целой толпой.
Мисс Ньюком. Вот-вот! И, случайно застав одну, угощали бы меня подобными речами. Да, редкостное удовольствие! Теперь ответьте вы мне, Клайв. Скрывала ли я когда-нибудь от близких свою приязнь к вам? Да и зачем бы я стала это делать? Не я ли вставала на вашу защиту, когда о вас говорили дурно? И когда... ну в то время... лорд Кью спросил меня про вас, - а он имел на это право, - я ответила, что люблю вас, как брата, и буду любить всегда. Если я в чем и виновна, то лишь в том, что несколько раз виделась с вами... виделась с вами вот здесь и позволяла вам так говорить со мной оскорблять меня, как вы эта сейчас делаете. Или вы думаете, мало я из-за вас слышала неприятного, что еще сами вздумали нападать на меня? Вот только вчера из-за вашего присутствия на балу - мне, конечно, никак не следовало говорить вам, что я буду там, - леди Кью по дороге домой... Ах, уйдите, сэр!.. Никогда не думала, что так унижусь перед вами!
Клайв. Неужели я заставил Этель Ньюком проливать слезы?! Успокойтесь, умоляю! Ну простите меня, Этель, простите! Я не имел права ревновать вас и терзать упреками, я знаю. Разумеется же, мне надлежало понимать, что когда люди восхищаются вами, они... они лишь чувствуют то же, что я. Я должен был гордиться, а не гневаться, что они восхищаются моей Этель - моей сестрой, коли так уж нам суждено.
Этель. И я буду ею всегда, как бы плохо вы ни думали и ни говорили обо мне. Нет, сэр, я больше не буду плакать, как дурочка. Так вы очень много работаете? Ваши картины одобрили на выставке? Вы мне больше нравитесь с усами - извольте никогда больше не сбривать их! У европейской молодежи нынче в моде усы и бороды. На днях Чарльз Бакенбардли
Клайв. Ну да, солдат может кое-чего добиться. Он носит красивую форму. Он может стать генералом, виконтом, графом, кавалером ордена Бани второй степени. Он может храбро сражаться на поле боя и потерять ногу, как поется в песне. Вы правы - сейчас мирное время. Но тем трудней солдату добиться славы. Отец не хотел, чтобы я, как он говорил, по гроб жизни торчал в казарме или курил в бильярдной какого-нибудь захолустного городка. К правоведению меня не тянет, а что касается дипломатии, так у меня нет родственников среди министров, или дядюшек в палате лордов. Как по-вашему, мог бы мне оказать протекцию дядюшка, заседающий в парламенте? Да и захотел бы он, если б мог? Он или его благородный сын и наследник Барнс?
Этель (в раздумье). Барнс, наверное, нет, а вот папа, я думаю, мог бы и теперь быть вам полезен, к тому же у вас есть друзья, которые вас любят.
Клайв. Нет, ни от кого не будет мне помощи. И потом, я не только люблю профессию, которую выбрал, я горжусь ею, Этель. Мне никогда в ней особенно не выдвинуться; буду писать довольно похожие портреты, вот и все. Я не достоин даже растирать краски моему другу Ридли. Наверно, и моему отцу, хоть он всей душой предан своему делу, никогда не быть знаменитым генералом. Он сам постоянно это повторяет. Я-то, вступая в жизнь, надеялся на большее, самоуверенный юнец думал завоевать весь мир. Но когда я попал в Ватикан, когда увидел Рафаэля и великого Микеля, я понял, что я ничтожество; созерцая его гениальные фрески, я как бы становился все меньше и меньше, покуда не превратился в такую же песчинку, какой себя чувствует человек под куполом святого Петра. Да и к чему мне мечтать о таланте? Впрочем, по одной причине я все-таки хотел бы его иметь.
Этель. По какой же именно?
Клайв. Чтобы отдать его вам, Этель, если бы только вы того пожелали. Но это так же неисполнимо, как раздобыть яйцо птицы рух - поди, достань его из гнезда! Жизнь уготовала мне скромное место, а вам надобно блистать. Да-да, блистать! Ах, Этель, чем измеряем мы славу? Возможностью посещать три бала в вечер и быть упомянутой в "Морнинг пост". Чтобы в газетах сообщали в каком туалете вы появились во дворце, когда вернулись в свой столичный дом, объездив с визитами именья знакомых, и какие рауты устраивает маркиза Фарин...
Этель. Извольте, сэр, говорить без личностей!
Клайв. Я не перестаю удивляться. Вы вращаетесь в свете и любите его, что бы вы там против него ни говорили. А мне все-таки непонятно, как девушка вашего ума может быть столь привержена к нему. По мне, так мой бесхитростный старик куда благороднее всех ваших вельмож; право же, его прямодушие неизмеримо достойней их лицемерия, чванства и интриг. Ну, о чем вы сейчас размышляете, стоя в этой прелестной позе и приложив пальчик к подбородку наподобие Мнемозины?
Этель. А кто она, эта Мнемозина? Знаете, сэр, мне больше по нраву, когда вы разговариваете спокойно и ласково, а вовсе не когда вы исполнены гнева и сарказма. Значит, вы считаете, что вам не стать знаменитым художником? А они здесь приняты в обществе. Мне было так приятно, когда на обеде в Тюильри, где мы были с бабушкой, присутствовало также два художника; одного из них, увешанного крестами, бабушка, очевидно, принимала за какого-нибудь посланника, пока королева не назвала его мосье Деларошем. Бабушка говорит, что в этой стране не сразу разберешься в людях. Так думаете, вам никогда не рисовать, как мосье Деларош?