Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи (книга 2)
Шрифт:
– Откуда мне знать, черт возьми!
– отвечает Подпивалл.
– Меня не занимает частная жизнь сэра Барнса Ньюкома. Он мне не друг. Разве я когда называл, его другом или говорил, будто он мне нравится? Из уважения к нашему патрону я своего мнения о нем не высказывал и впредь не буду. Не отведаете ли пирожка, маркиз? Не хотите? Ах, бедненький! Ну конечно, у вас нет аппетита. Эта новость вас сразила, конечно! Я не стану ничего говорить, не стану навязываться к вам со своими утешениями; но я вам сочувствую, и, поверьте, вы можете положиться на старого Фрэнка Подпивалла, вы ведь знаете это, Малькольм!
– И он снова отвернулся, чтобы скрыть свое благородное волнение и трогательную чувствительность.
– Какое мне дело до этой истории?!
– восклицает маркиз, приправляя свою речь отборными выраженьями, коими обычно злоупотреблял в минуты гнева. Какое мне дело до Барнса Ньюкома и его семейных неприятностей?! Я знать его не хочу, просто он мой банкир, и я держу у него свои капиталы. Говорю вам,
– И как же вы намерены поступить, Фаринтош?
– многозначительным тоном спрашивает Подпивалл.
– Вы ее послушаетесь?
– Ни за что!
– восклицает маркиз.
– Почему я должен рвать с лучшей из девиц Англии, самой смелой, рассудительной и остроумной, самой красивой на свете, черт возьми, и ни в чем передо мной не повинной, только из-за того, что ее невестка сбежала от ее брата, который, я-то знаю, бесчеловечно с ней обращался. Мы уже и раньше толковали об этом в семье. Я не ездил на обеды к этому малому, хотя он вечно приглашал меня, и не встречался с остальной их проклятой родней иначе, как по долгу вежливости. Леди Анна - особое дело. Она настоящая леди. Она добрая женщина, и Кью тоже весьма достойный человек, хоть в пэрах они только со времен Георга ТретьеголВы бы послушали, как он говорит о мисс Ньюком, а ведь она ему отказала. Хотел бы я посмотреть, кто помешает мне жениться на дочери леди Анны Ньюком!
– Вы мужественный юноша, Фаринтош, ей-богу! Вашу руку, дружище! говорит Подпивалл.
– Неужто? Впрочем, вы бы все равно сказали: "Вашу руку, дружище!" какое бы решение я ни принял. Так вот, знайте: пусть я не очень умен и всякое такое, но я хорошо понимаю свою роль и значение в обществе. Если человек с моим титулом дает слово, он не может его нарушить, сэр. И пусть матушка и сестры ползают передо мной на коленях, я не отступлюсь, черт возьми!
Справедливость предположений лорда Фаринтоша была вскоре доказана появлением его маменьки, леди Гленливат; ее приход положил конец беседе, о которой капитан Фрэнсис Подпивалл частенько потом рассказывал. Она так решительно добивалась свидания с сыном, что молодой маркиз не сумел отказать в нем своей родительнице; и, разумеется, между ними произошел длинный и любопытный разговор, во время которого мать страстно умоляла своего любимца расторгнуть намеченный союз, а он решительно отказывался.
Что же руководило молодым маркизом? Чувство чести? Страстное желание обладать этой юной красавицей и называть ее своей или глубокое и непреодолимое отвращение ко всему, что препятствовало исполнению его желания? Правда, он весьма стоически относился к тому, что свадьбу раз за разом откладывали, и, будучи вполне уверен в своей невесте, не торопил ее, а покуда благодушно' смаковал последние дни своего холостячества. Кому не известно, сколь трогательным было прощание Фаринтоша с друзьями и собутыльниками; какие там были речи (на двух языках), подарки, длачи и истерики среди гостей, когда один получал ящик сигар, а другая футляр с бриллиантами, и так далее, и тому подобное. Неужели вы не слышали про это? Если так, то не по вине Подпивалла, который тысячу и один раз повторял историю Фаринтошевой помолвки во всех клубах, где состоял, в домах, куда бывал зван обедать из-за своей близости со знатью, а также среди молодых господ, вхожи? и невхожих в большой свет, коих наставлял в последующие годы этот Ментор-выпивоха и страстный поклонник юношества. Прощальный ужин в Гринвиче вызвал такой взрыв чувств, что все гости повернули коней и покатили в Ричмонд для новых проводов; там тоже лились слезы, впрочем, на сей раз Эвхарида плакала оттого, что прекрасная Калипсо хотела выцарапать ей глаза, и не только Телемах (которому это больше подобало по возрасту), но и его Ментор пили без всякой меры. Вы, конечно, привержены добродетели, мой читатель, однако на свете еще так много пива и пряников! Спросите у Подпивалла. Его в любой день можно встретить в Парке. Он охотно отобедает с вами, если до вечера не получит какого-нибудь более лестного приглашения. Он наскажет вам с три короба про молодого лорда Фаринтоша и его женитьбу и про то, что было до нее и что было после; повздыхает, а в иных местах с трудом удержится от слез - например, повествуя о случившейся позднее ссоре с Фаринтошем и неблагодарности последнего, хотя он ведь, можно сказать, на своих руках вырастил этого юношу. Мой дядюшка и капитан Подпивалл сильно недолюбливали друг друга, как ни прискорбно мне сообщать об этом; но еще прискорбнее было то, что меня очень забавляло, когда каждый из них осуждал другого.
Итак, по словам капитана, леди Гленливат потерпела фиаско во время свидания с сыном: он остался глух к материнским слезам, мольбам и приказам и поклялся, что никакая сила на свете не заставит
– Да разве же этого человека переубедишь?!
– восклицал бывший друг маркиза Фаринтоша.
Однако назавтра, когда десять тысяч человек обсудили эту новость в клубах и гостиных; когда вечерние газеты повторили и дополнили милые утренние сообщения; когда Калипсо и Эвхарида, уже в мире и согласии катавшиеся по Парку, приветствовали Фаринтоша воздушными поцелуями и любезными словами; когда прошла еще одна ночь, полная естественных тревог, сомнений и приступов гнева (ведь и в клубе, где маркиз обедал, и в театре, куда потом пошел поразвлечься, люди открыто перешептывались при виде него) ; когда кончился еще один томительный завтрак, во время которого лакей Баумен и капитаны лейб-гвардии Фаринтоша - Лисогон и Подпивалл получили каждый свою долю окриков и пинков, - так вот, после всего этого опять явилась леди Гленливат и на сей раз кинулась в бой с таким подкреплением, что бедняга Фаринтош дрогнул.
Союзницей этой почтенной дамы оказалась сама мисс Ньюком, поутру приславшая матери лорда Фаринтоша письмо, которое та уполномочена была прочитать сыну.
"Досточтимая сударыня!
– писала эта молодая леди решительным почерком.
– Маменька сейчас в таком _горе и унынии_ из-за _ужасного несчастья и унижения_, выпавшего на долю нашей семьи, что положительно не в силах писать Вам, как ей надлежало бы, а потому я беру на себя эту неприятную миссию. Дорогая леди Гленливат, доброта и доверие, выказанные мне Вами и Вашими близкими, заслуживают с моей стороны благодарного почтения и желания быть с Вами правдивой. После недавнего рокового события я с особой силой ощутила то, о чем думала и раньше, не смея себе полностью в этом признаться, а именно: что должна сейчас _раз и навсегда_ освободить лорда Ф. от обязательства, которое ему _никак невозможно_ выполнить по отношению к семье, _столь несчастной, как наша_. Я от души признательна ему за терпение, с каким он так долго сносил мой характер. Я _знаю_, что порой мучила его, и готова _на коленях_ просить у него прощения. Надеюсь, господь дарует ему счастье, которое он, боюсь, никогда не обрел бы со мной. У него множество добрых и благородных качеств; и, расставаясь с ним, я надеюсь сохранить его дружбу и прошу его верить в благодарность и уважение искренне преданной
Этель Ньюком".
Копию этого прощального письма читала одна особа, которая, волей судеб, оказалась в этот горестный для семьи момент соседкой мисс Ньюком и у которой эта молодая особа искала поддержки и утешения в своей искренней печали и унынии. "Дражайшая миссис Пенденнис, - писала мисс Этель моей жене, - я слышала, что Вы в Розбери. Прошу Вас, навестите любящую Вас Э. Я.". А на следующий день она уже писала: "Дорогая Лора, умоляю Вас, если можно, приезжайте сегодня же утром в Ньюком. Мне необходимо поговорить с Вами о бедных малютках, посоветоваться с Вами об одном очень важном деле". Шарабан мадам де Монконтур без конца разъезжал в эти неспокойные дни между Розбери и Ньюкомом.
Моя супруга, как ей и надлежало, давала мне полный отчет обо всем происходящем в этом опечаленном доме. Леди Анна, ее дочь и еще кое-кто из семьи прибыли в Ньюком-парк в самый день побега. Старшая дочка Барнса, эта покинутая малышка, со слезами и радостными криками выбежала навстречу тете Этель, которую всегда любила больше матери, обхватила ее ручонками и, прильнув к ней, по-своему, по-детски, рассказала ей, что мама ушла и теперь ее мамой должна быть Этель. Глубоко взволнованная несчастьем, а равно привязанностью и ласками осиротевшей малютки, Этель прижала девочку к груди и пообещала быть ей мамой и никогда не оставлять ее; надо ли говорить, что в этом угодном богу решении ее поддержала моя жена, когда явилась в имение по настоятельной просьбе своей молодой подруги.
Катастрофа нарушила всю жизнь Ньюком-парка. Двое из слуг леди Клары, как уже говорилось, ушли вместе с ней. Злосчастный глава дома лежал раненый в городе. Леди Анна, его матушка, была ужасно взволнована внезапно свалившимися на нее известиями о побеге невестки и опасном состоянии сына. Первым ее побуждением было лететь в Ньюком, чтобы ухаживать за ним, но она тут же передумала, опасаясь быть плохо встреченной: ведь сэр Барнс непременно отошлет ее домой, объявив, что она ему мешает. И леди Анна осталась дома. Мысли об обидах, недавно нанесенных ей под этой кровлей, об оскорбительном обращении с ней Барнса в ее прошлый приезд, - он тогда без стеснения объяснил ей, что она загостилась; о счастливых днях ее жизни здесь в качестве хозяйки дома и жены покойного сэра Брайена (портрет этого отлетевшего ангела все еще украшал столовую, а в галерее стояло его кресло на колесах); воспоминания о маленьком Барнсе, который некогда бегал по этой же галерее и на третьем году жизни был спасен нянькой из огня (и какой же был херувимчик и душечка - всякая бы любящая мать порадовалась!), - словом, все эти возникавшие из прошлого образы так взволновали леди Анну Ньюком, что с ней случились, одна за другой, несколько истерик, и она ходила сама не своя; ее вторая дочь рыдала из сочувствия к ней, и мисс Этель Ньюком пришлось взять на себя управление этим сумасшедшим домом: увещевать рыдающих мать и сестру и бунтующую прислугу, а также вопящих покинутых обитателей детской, то есть восстанавливать мир и покой среди старых и малых.