О бывшем купце Хропове
Шрифт:
– Пятнадцать, - расслабленным голосом ответила Олимпиада Ивановна.
– Черт, так и знал.
– Зря добро спортили, - сердито сказала Луша и, нарочно зазвенев подносом, ушла в дом.
– Слышал, Яша?
– Что, Антон Антоныч?
– Как народ отвечает.
– Свобода личности, Антон Антоныч, кончен старый режим, умер старый Фирс.
– Какой такой Фирс, Яша?
– Так это, из одного сочинения... Что ж Берлин... Берлин - выгодный, наверное, город. Вот я разживусь, тоже поеду в Берлин картины писать, сказал Мокин, рассаживаясь на скамейке и закуривая.
– Ишь, корысть-то тебя заела, - рассердился Хропов, - заладил: в Берлин. Сиди здесь... Русский человек обязательно в России должен жить... что мы свою работу в Берлин будем совать?
– Не корысть, Антон Антоныч, а житейское дело. К примеру, зовет меня ваш поп...
– Какой он мой?
– Ну, я к примеру... Распишите, говорит, церковь и подновите старое, то, се... Пожалуйста, могу, деньги на бочку. А он торгуется, для богородицы, говорит, уступите. Вот серость! А я ему говорю: мне на вашу богородицу работать не расчет. Вообще искусство нынче эксплуатируют. Тоже в Совете портреты пишу, и Парижскую Коммуну им надо - гроши предлагают. Вы, говорит, разве не из революционной совести работаете? Совесть-то совестью, а кто будет совесть мою кормить?
Олимпиада Ивановна, будто что ее кольнуло, вскочила, услышав такие слова, и в страшном негодовании закричала на Мокина:
– Хоть вам и даден дар, а вы, Яша, прохвост! Больше я ничего не могу сказать.
– А ведь ты действительно прохвост, Яша, - после долгого раздумья сказал Хропов.
– Я... прохвост? Это вы серьезно?
– И не только прохвост, ты хулиган, Яшка.
– Я... хулиган?
Мокин побагровел.
Но Антон Антоныч не унимался.
– Подлец даже ты, Яшка, уж я тебе прямо скажу.
– Я... подлец? Что же это такое, граждане?
– в растерянности развел руками Мокин. Но быстро оправился и, надев круглую шляпу-панаму, странно улыбнулся.
– Я мстительный, Антон Антоныч, смотрите.
– Не запугаешь меня, Яшка, дар тебе дан, а все же ты от двух отцов рожден: один делал, а другой доделывал, вот потому и нет в тебе соответствия.
– Ах, так!
– вскричал художник.
– Вы храпоидол сами. Мало вас давили, капиталистов.
И стремительно выскочил из палисадника.
Вот из-за какого пустяка началось все происшествие.
Вечером Мокин сидел в трактире и, напившись в долг, хвастался соседям:
– Вот так, и не плачу... А почему я не плачу?.. Никто не знает, почему не платит Мокин. А потому Мокин не платит, что Мокин неприкосновенность личности имеет. Ну, а скажите, пожалуйста, почему бы мне не иметь неприкосновенность личности? А потому он имеет неприкосновенность личности, что имеет советский заказ на праздник Октябрьской годовщины. И вот он сидит и подымает за искусство бокал. Мироныч, дай еще пару!
Ночью Мокин ходил пьяный по Посолоди, бросался грязью и кричал на всю улицу:
– Хропов! Держи карманы! Держи карманы шире!
Псы страшно лаяли, и многие встречные люди, увидев Мокина, отходили от греха в сторону, даже не стесняясь прыгать в канаву.
Поп Паисий, глядя на эту картину из церковного дома, неожиданно для себя перекрестился и сказал матушке:
– Встань, мать, посмотри, как нализался наш художник Мокин. До чего доводит человека талант!
Надо прежде сказать, что против церковного дома стояла чудесная липа, а так как Мокин, может быть, не желая терять направления, держался середины, то в пути своем он наткнулся как раз на эту самую липу и, наткнувшись, упал. Полежав у дерева, он встал и оправился, но направление все равно было спутано, и потому около этой чудесной липы он заблудился. А может быть, ему понравился воздух, и потому он ходил кругом дерева и кричал, все более размахивая руками:
– Эй, Хропов, держи карман шире, держи карман!
Поп Паисий, испугавшись, подумал - что бы это могло значить (ведь это было против церковного дома), - сбегал в милицию и рассказал там, задыхаясь:
– Художник Мокин нализался и кричит у липы неизвестные слова.
Тогда пришел милиционер. Но Мокин гордо отстранил его рукой:
– А ты знаешь, кто я?.. Мокин я.
– Знаю, вы Мокин.
– Это верно, я Мокин... Но этого мало, дорогой товарищ. Кто я такой?
– И Мокин удовлетворенно засмеялся.
– Вот уж этого ты и не знаешь. Ну, тронь меня, тронь, пожалуйста.
– Никто вас не трогает, - сказал милиционер.
– Уходите подобру-поздорову.
Ночью Мокин кричал в трактире. А кругом собирался народ и слушал.
– Скажите вашему Хропову: пусть карман держит шире. А кто мне может что сказать? Вот выпил и еще выпью, еще могу бутылку заказать. Потому что - кто я... художник Мокин, имеющий советский заказ... неприкосновенный художник, свободная личность. Вот кто я... Вот я даже могу по улице пойти и петь песни своего сочинения.
И действительно, Мокин, нахлобучив летнюю панаму, вышел на Егорьевскую улицу, держа направление к липам, чтобы не потеряться, и пел песни.
И так как никто не мог понять, какие песни поет Мокин, то, во избежание скандала, народ не пошел за Мокиным.
Мокину стало скучно. Он упал у церковного двора и, запев что-то невообразимое, совсем испугал попа Паисия. Поп опять сбегал в милицию и заявил:
– Художник Мокин у моего дома поет песни с неизвестными словами.
И когда пришел милиционер Пантюхов, Мокин уже заснул у столба.
– Вот, - сказал поп, - до чего доводит гордость. Возьмите его, товарищ.
Пантюхов поднял Мокина под мышки и прислонил к забору. Мокин проснулся. Тогда сказал Пантюхов громко, как будто уронил рояль:
– Пожалуйте.
– Не пойду!
– закричал Мокин и в ярости сорвал с головы любимую свою шляпу.
– Веди меня силой... Не хочу подчиняться узурпации. Знаешь - кто я... я художник Мокин, меня все начальство знает... я свободная личность.
– Может быть, - спокойно сказал Пантюхов и подал ему шляпу. Пожалуйте за мной, товарищ Мокин!
– Не пойду... Употребляй насилие, пусть все видят.
– Ах, так, - спокойно прибавил Пантюхов, - ежели вы не перестанете бузить, я свистну.