О бывшем купце Хропове
Шрифт:
– Да, действительно, - смущенно согласился Мокин.
– Некогда, знаете, выбрасывать, ну и набралось.
– Но ведь это же нечисто, Яша.
– Да, действительно, Олимпиада Ивановна. Но я живу без предрассудков...
И Мокин весело тряхнул рыжими, как огонь, кудрями.
– И потом, знаете, Олимпиада Ивановна, скучно без пыли одинокому человеку. Ну, у кого жена там или розанчик какой-нибудь, тому действительно приятна чисстота... А мне зачем? Мне этак удобнее, да и уютнее оно как-то.
Сам он неизвестно каким образом
– Это вам с непривычки, Олимпиада Ивановна.
– Может быть...
– согласилась она.
Оба посидели друг против друга молча минут десять. Наконец Олимпиада Ивановна собралась с силами.
– Вы простите меня, Яшенька, за прошлые слова.
– Что вы, Олимпиада Ивановна, я и думать давно забыл. У меня всегда так: меня оскорбят, ну, думаю, кипятком оболью или даже застрелить могу, тогда мне не попадайся под руку, тогда точно винт винчусь, все могу сделать. А прошла неделя, и уж сам остыл...
И, помолчав, добавил, как бы с некоторой тайной мыслью:
– ...И даже с сожалением вспоминаю.
– Да вы совсем, значит, хороший, - с какой-то тронутостью сказала Олимпиада Ивановна.
– Как вам сказать, Олимпиада Ивановна, может быть, я и гадкий. Только я не думаю о гадости, значит, я не из желания гадить нагадил. Все мы хорошие, когда спим.
– Это о чем, позвольте, Яша?
– Это я так-с, Олимпиада Ивановна.
Хропова вынула платочек, не зная, как начать разговор. И неожиданно выручил сам Яша.
– Олимпиада Ивановна, я человек русский, я прямоту люблю. Вы насчет картинки пришли?
– Насчет картинки, Яшенька, - призналась Олимпиада Ивановна и, закрасневшись слегка, застыдившись, поднесла платочек к голубым своим глазам.
И вдруг стало стыдно Яше белокурых ее волос, и голубых глаз, и этого платочка, и он, почувствовав себя страшным подлецом, упал перед ней на колени.
– Олимпиада Ивановна, не плачьте, я сейчас побегу и замажу.
– Не надо замазывать, Яшенька.
– Нет, я замажу, Олимпиада Ивановна. Я не могу так.
Он вдруг схватил кисть и ведро, чтобы побежать в церковь.
– Нет, Яшенька, - властно остановила его Хропова, - я запрещаю. Не замазывай, пожалуйста. А вот, когда мы уедем, тогда замажьте, уж тогда, миленький, пожалуйста, замажьте, я с вас слово возьму.
Яша в изумлении неловко присел на свою табуретку, так что чуть не опрокинул с нее масляный горшок.
– Что такое в мире делается, не понимаю я. Олимпиада Ивановна, куда вы уедете?
– Сейчас объясню. Выходит так: в мире надо жить, Мокин, обманом и свинством, иначе не проживешь. И дело мое обстоит так. Как вы знаете, Антон Антонович, прости господи, упористый человек, и уж коли сказал, так кончено - менять не будет, хоть тут мир расколись вдребезги. Сегодня у нас один фокус, завтра другой, и ежели он начал так расстраиваться, необходимо его рассеять. Мне и Сонеберг говорил так, Яша. И, по правде говоря, самой-то мне Посолодь наша так посолодела, так мне хочется все поглядеть, ничего-то я не видала за сорок пять лет, скоро пятьдесят стукнет, кроме Посолоди, что вот так бы и вырвалась, так бы пешком пошла, глаза завязавши, червяком бы поползла, гадом. Как же это сделать, Яша?
– Не знаю, Олимпиада Ивановна.
– К вам придет Антон Антонович и просить будет. А вы его не слушайте.
– Как не слушать?
– Так, не сдавайтесь на просьбы, да и все. Ну, приврите что-нибудь...
– Что же я привру?
– Ну, Яша, будто стали вы маленький. Не могу, скажите, да и все, совесть мешает.
– Этого я не могу сказать. Он не поверит в этом мне.
– А ведь, пожалуй, в этом и не поверит вам. Это вы верно, Яша. Ну, тогда скажите, что боитесь начальства, да мало ли что можно сказать.
– И в этом он не поверит мне, Олимпиада Ивановна. Все знают, начальства я не боюсь.
– Вот что тогда вы скажите...
Олимпиада Ивановна задумалась и, найдя что-то ловкое и убедительное, даже прищелкнула пальцами.
– ...Скажите так, что невыгодно это вам, невыгодно, вот и все... Или даже просто скажите ему, что не станете вы себе службу портить...
– Карьеру, лучше сказать, Олимпиада Ивановна.
– Ну, вот так. Вот тогда увидит Антон Антонович, что некуда ему податься, а я его подзужу, бросим все да уедем от этой гадости, и чтобы разошлась эта смута, он тут и согласится. Так мы рассеемся, и ему хорошо, да и мне это такая радость. А когда вернемся, тут уж и нет ничего. Тут уже всё замазали.
– Вы очень хорошо, очень умно придумали, Олимпиада Ивановна. Вам бы комиссаром быть.
– Вот все и кончится по очень хорошему. Вот, Яша, дайте мне слово и на то и на это.
– Даю, Олимпиада Ивановна.
Олимпиада Ивановна, встав с кресла, надела не спеша митенки.
– Всегда это вы принарядившись...
– слюбезничал Мокин.
– Старинные еще, Яша. Я ведь до сих пор стариной живу. Нынче Антон Антонович за все семь лет революции ничего мне не покупывал, булавки простой не принес. Так можно мне на вас, Яша, надеяться?
– Да что я - собака, Олимпиада Ивановна, что я - кошка? Будьте спокойны. Пойдемте, я вас провожу.
– Ой, Яшенька, не хочу, чтобы кто видел. Такое наплетут...
– Да что вы.
Поискав в сору зонтик, Олимпиада Ивановна успокоенная вышла от Мокина.
Пробуждение Антона Антоновича было радостным.
Когда стал он одеваться, приключилась с ним, правда, маленькая история, на несколько минут омрачившая его настроение, Антон Антонович обувал левую ногу, наклонился, чтобы поднадавить на пятку; вдруг темная тень пролетела в глазах, похолодел лоб, и к глазам точно кто коснулся льдом, сжалось в кулачок сердце - и Антон Антонович чуть не потерял сознание.