О человеках-анфибиях
Шрифт:
«Особое подразделение бета-гамма»
«Для служебного пользования. После прочтения уничтожить»
«Дорогой товарищ Валентин Борисович!
Спасибо за воспитание сына! В особенности хорошо Вы его к преодолению различных водных препятствий подготовили.
Книжки английские с телками голопупыми я, правда, в крематории лично спалил. И плакат с Хеви металл. Зря Вы это, ей богу. Но такие незначительные отклонения будущего бойца мы быстро в норму приводим, навроде прыщей на заднице.
А на счет разных приказов за семью печатями особо не переживайте, матку Женькину успокойте. До особых провинностей Вашего сынка никакие
Думаю, его потом в подразделение подводников определить. Для выполнения особо важных задач государственного значения под водой, значит. Впрочем, это, конечно, государственная тайна.
Начальник подразделения отстоя молодняка
Старший прапорщик Франкенштейн Е.М.»
Дусик с минуту глядел на письмецо со страшной печатью, корчившееся от пламени в пепельнице, и потихоньку приходил в себя. Вначале он почувствовал, что у него опять ноги имеются, поэтому ему сразу захотелось бежать куда подальше. Потом он вдруг руки ощутил и стал этими руками за телефонную трубку хвататься. Но когда он понял, что и голова снова при нем, он трубку тут же положил на место и обхватил утраченную было голову руками…
Так-так… Живучий, значит, пострел оказался… Вот что, значит, в приказе том про его Женечку сообщалось! Это сколько же икаться еще будет гнида старая!
И что-то надо было срочно предпринимать по поводу этого странного послания, которое он необъяснимым образом обнаружил утром у себя на рабочем столе. Как говорится, удивительное — рядом! Только клешню протяни.
Пока Валентин Борисович разминал пепел от письма механическим карандашом, в кабинет без стука вошел начальник первого отдела Перевозкин.
— Валентин Борисович, мне тут передали по линии особого отдела, что жена ваша, мать молодого отличника боевой и строевой службы, раз такое дело, может в качестве поощрения съездить на присягу к сыну — прошептал Перевозкин, перегнувшись через стол к самому лицу дусика. — Извелась мать-то, наверно? — участливо добавил он уже от себя. — На вас тоже лица нет! Ну, ничего! Прорвемся, как говорил товарищ Сталин! Не унывайте! Гы-гы…
Перевозкин ушел, а дусик к зеркалу кинулся, лицо проверять на вновь обретенной голове. Как ему дальше трудиться на ниве пропаганды решений партии без лица-то? Лицо было на месте — в зеркале. Но не его лицо! Прямо из зеркала на него с кривой ухмылкой пристально смотрела покойная Вилена Рэмовна…
— Что, Валентин, удивляешься? — спросило его отражение. — А помнишь, как ты мне обещал, что всегда будешь рядом, всегда рука об руку со мной по жизни ходить будешь? Вот и ходи, раз твой ход! Ах, ты и подумать не смел про такое?.. Хи-хи… Дело партии жить будет вечно, стало быть, и мы вечные! Забыл, что ли, как на моих похоронах оптимистично утверждал: «Товарищ Вилена всегда будет с нами!»? Забыл!.. Это ничего, напомнить недолго. Я по какому поводу, собственно… Намерена я лично проследить за выполнением приказа бис-четыре за семью печатями, шалун! — кокетливо погрозила она Валентину Борисовичу пальчиком, подернутым тлением.
Что-то еще она там шипела с той стороны зеркала, но Вале-дусику все остальное было мимо денег. В нахлынувшей дурноте он крепко приложился затылком о красную ковровую дорожку, раскинутую на полу кабинета…
…Снится мамке Женькиной сон. Будто живет ее Женечка не в институте, а в дремучем лесу. И будто бы учится не менеджменту с маркетингом, как они с Макаровной с трудом прочли из писем, что им другая Макаровна носит. Будто бы учится он убивать все живое, проходить препятствия, стрелять по мишеням и говорить на разных языках «Щас я тебе навешаю шмандюлей, если не расколешься, сука!» Будто начальником у них сам Чудо-юдо железное служит, и за все этапы физического и умственного развития по три шкуры снимает.
И будто бы все это ей телепатирует какой-то Жека номер тридцать два. Будто письма оттуда вообще писать нельзя, и они только через этого Жеку о себе родным сообщают. А сегодня как раз ее Женечки очередь.
А этому тридцать второму Жеке исключительно повезло. Папа у него, по молодости лет, отирался в тихоокеанской флотилии из-за длинного рубля. И как-то в бухте Нельма он с несколькими отморозками однажды сожрал из чистого интереса дельфина. И тот дельфин их перед смертью проклял методом ультразвука. Они вскорости попали в шторм, из которого выплыл один этот будущий папа. Остальные потонули. Поэтому только один Женька родился с дельфиньим передатчиком в голове.
— Пока живы-здоровы, теть Лена! Как дальше будет — хрен поймешь! Люди мы теперь государственные, куда пошлют — не знаем. Но, полагаем, не на отдых в Гагру. Конец связи! — сказал ей Жека и отключился из ее головы.
Проснулась тут Лена… От слез, конечно, проснулась. В комнате темно еще было. Слышно только как мать за шифоньером храпит, и ходики тикают.
Раньше ей никогда ведь такие сны не снились. Раньше она во сне больше на мамашу свою обижалась. Что она тогда некстати с ее мужем давним высунулась? Что орала-то: «Гони ты этого предателя в шею!» А теперь вот говорит: «Лен! Намекни своему женатику, что я на выходные в деревню уметелю. Пускай дома своим соврет, что его, мол, от котельной за углем в командировку посылают!»
Думает, что от котика терпеть нельзя было, а тут свое добирать, — так радости до макушки! Никакой принципиальности у этой мамки и далее не предвидится. Суется еще в чужую жизнь, рыло деревенское!
Эх, жизнь!.. Ладно, как-то прожили… Назад не воротишь. Бьешься, блин, сына поднимаешь, никто копейкой не поможет! А как на ноги начал вставать, так сразу государство о ее сыночке вспомнило! А он ее только, а не государственный! Что же это теперь с Женькой-то будет?..
Потом думает: «Чо это я? Какой еще дельфин такой в жопу? Какой Жека тридцать второй? Приснится же такое!» А сердце-то не на месте, сердце что-то с ритма сбивается. Чо же это делать-то?
Лежала так Лена, думала до половины шестого, а потом мать будить принялась: «Мам! Вставай! Мама! С Женькой неладное чо-то!»
А Макаровне в ту ночь колхоз родной снился. Она спросонок решила, что опять война, опять ей на дойку бежать, а потом еще до ночи окопы и рвы противотанковые рыть. Вскочила, давай орать: «Где мой подойник, мать вашу? Куды мой ватник задевали, ироды?» С ней такое, как Женька уехал, частенько происходить стало. Ленка еще пуще ревет в голос, думает, чо же она будет делать, если и мать еще сдвинется?
Тут Макаровна опамятовала, взяла себя в руки, огляделась и очень обрадовалась, что ее сегодня никто с больной спиной траншеи копать не пошлет. «Главное, Ленка, чтоб войны не было! — бодренько она заявила дочери, ставя чайник на плиту. — Ты даже представить себе не можешь, что такое строить узкоколейку в лесу на болоте! Все остальное опосля — уже семечки!»
За чаем Лена все-таки рассказала матери о своем странном ночном видении.
— Эх, Ленка! Не хотела тебя расстраивать, но ведь и я недавно в своей голове этого пацана слышала! — призналась старуха. — Думала, не ровен час — того! Сама знаешь, на голову мы, деревенские, не шибко крепкие. Правильно, поработай-ка так, покопай! Так вот парнишка этот просил передать, что чо-то у Женьки нашего с верхними дыхательными путями неладно. А они всем взводом очень боятся, что его из-за этого в медпункт пошлют.